ВЛАДИМИР РЫБИН
ПУТЕШЕСТВИЕ В СТРАНУ МИРАЖЕЙ

*

Главная редакция географической литературы

Оформление художника

В. А. Белана

© Издательство «Мысль», 1976

Глава I Это жаркое-жаркое лето

И вновь и вновь взошли на Солнце пятна

И омрачились трезвые умы…

Александр Чижевский

Москву брали в кольцо лесные пожары. На дальних подступах к городу разыгрывались тяжелые сражения с огнем, в которых участвовали войска и «ополченцы» из местного населения.

В московских переулках стоял горький дым, густой, как осенний туман. Москвичи расхватывали «Вечерку» и начинали читать ее со сводок погоды. Сводки были однообразны: сушь встала надолго. «Откуда эта напасть?» — спрашивали люди. Слухи напоминали лесной пожар, просачивались неведомыми путями, вспыхивали, словно сосны на пересохшем болоте.

Каждое утро, выходя в раскаленное жерло улиц, люди с тоской глядели на небо и поневоле думали о чем-то невероятном — об изменении земной орбиты или о падении на Землю солнечного протуберанца, потому что объяснить необычную жару никто не мог. Старики перебирали свои годы и не могли вспомнить ничего подобного. Метеорологи копались в старых сводках и не находили аналогий. За сто лет синоптических наблюдений в Москве столбик термометра только один раз переползал за отметку +38⁰ — 7 августа 1920 года. Но чтобы антициклон стоял так долго! (В июле — августе 1972 года было двадцать шесть дней с температурами тридцать — тридцать пять градусов).

Неведомое пугает. Если такого не было, стало быть, то ли еще будет!.. Успокоили историки, аналогию они нашли в летописных записях 600-летней давности: «…Сухмень же бысть тогда велика, и зной и жар мног… реки многи пересохша, и озера, и болота; а лесы и боры горяху, и болота, высохши, горяху, и земля горяше… И мгла велика была, яко за едину сажень перед собою не видети… Смешающиеся с человеки, медведи, волки, лисици и прочая звери… И бысть страх и трепет во всех человецех…»

О, история, верная наша утешительница! Когда бремя страстей человеческих становилось невыносимым, она одна говорила, что все преходяще. Сколько уж раз люди падали духом под тяжестью знамений и невзгод! И неверие овладевало умами, и уныние отнимало силы, и надежда, казалось, уходила навсегда. Только история, собранная в легендах и летописях, в неповоротливости привычек и традиций упрямо напоминала, что все уже было. Что бы ни случилось, всегда находился кто-нибудь, вспоминавший нечто такое же в стародавние времена. И эти воспоминания, зыбкие, как дедушкины сказки, возвращали из небытия вроде бы совсем позабытую Надежду…

Думаю, не одного меня утешили в то лето газетные статьи о закономерностях в жизни нашего Солнца. Роль его сразу словно бы выросла в наших глазах, и мы стали задумываться об общеизвестном, что Солнце — не аналог батареи центрального отопления, что оно существует само по себе… Газеты успокаивали: «Ничего необычного не происходит» — и призывали в свидетели ученых, ссылавшихся на цикличность жизни Солнца. Ученые говорили о 27-дневном периоде повышения солнечной активности, об 11-летнем и 80-лет-нем. Но поскольку погодная аномалия лета 1972 года никак в них не укладывалась, пришлось вспомнить давние догадки о возможности существования 600-лет-него периода. И хоть предположение плохо аргументировалось, оно все же убеждало. Шестьсот так шестьсот, лишь бы наше старое Ярило не выкинуло чего-нибудь неожиданного…

В те дни поголовного увлечения «солнечной модой» мне несказанно повезло: я купил маленькую брошюрку А. Л. Чижевского «В ритме Солнца». «Трудно допустить мысль, что жизнь стоит вне законов, столь отчетливо проявляющихся в неживой природе, с которой она составляет подлинное и неразрывное единство», — писал Чижевский. Это вроде бы само собой разумелось. Но дальше было поразительное: «Солнечное излучение… усиливает или ослабляет движение молекул в вечном круговороте вещества, подчиняя ритм его движения ритму звезд», «Все добытое в науке до последнего времени должно быть пересмотрено и увязано с интенсивностью в работе Солнца!»

Я проглотил эту книжку за одну ночь и ходил потом по улицам, наблюдая, как шарахаются люди от раскаленных тротуаров, прячась в тень домов, и лишний раз убеждался в справедливости утверждения Клода Бернара: «Жизнь отдельного организма — лишь фрагмент жизни Вселенной». Я никак не мог понять, унижает меня или, наоборот, возвышает это низведение до роли «фрагмента», этот знак равенства между Солнцем, человеком и ничтожной травинкой, живущей в том же ритме, так же послушной мановениям дирижерской палочки Великого Космоса.

Такое легче всего осознается в философском отшельническом уединении. Я последовал примеру москвичей, в те дни расхватывавших билеты на поезда и самолеты, идущие куда угодно на север. И, побросав в рюкзак самое нужное, уехал с Савеловского вокзала к берегам моего любимого Рыбинского моря.

Там, где Волга подходит к Рыбинскому водохранилищу, есть высокое взгорье с вековыми вязами над тихими аллеями, с прозрачными березняками, с грибным настоем оврагов. На взгорье стоит памятник знаменитому революционеру, четверть века отсидевшему в камере-одиночке Шлиссельбургской крепости, но не павшему духом, сумевшему стать знаменитым ученым, человеку, пережившему и потрясения, вызванные реформой 1861 года, и тревоги нашей Великой Отечественной войны, почетному академику Николаю Александровичу Морозову. «Пусть труд мой устали не знает. Пусть ум не угасает. И одна лишь мысль пусть меня утешает, что я в свой последний миг умножил запасы человеческих знаний» — так говорил Морозов.

Лучшим утешением ученому могло бы служить то, что его усадьба, его любимый Борок стал одним из научных городков страны. Здесь разместился Институт биологии внутренних вод Академии наук СССР. Отсюда ученые уходят на своих белых судах, как Магелланы, на поиски неведомого: от Рыбинского водохранилища можно плыть в любую сторону — к северным озерам, к предгорьям Урала, к южным морям. Сюда, в этот