Китайская классическая поэзия в переводах Л .Эйдлина

От переводчика

В этой книге собраны стихи китайских поэтов. Как и любая другая поэзия, китайская лучше всего говорит о себе сама. И все же переводчику не обойтись без предисловия, в котором он, не слишком докучая читателю, сказал бы о представленных здесь стихотворениях и о той линии, какой он придерживается в переложении их на русский язык.

«Девятнадцать древних стихотворений» открывают сборник. По времени впереди них песни «Шицзина» и стихи Цюй Юаня и некоторых других поэтов. Если бы мы писали очерк истории китайской поэзии, для нас было бы важным проследить зависимость «древних стихотворений» от более ранней поэзии, в данном же случае достаточно обратить внимание читателя на то, как содержание «Девятнадцати древних стихотворений» определило направление дальнейшей китайской поэзии.

«Девятнадцать древних стихотворений» отличает «литературность», которая заставляет думать, что они принадлежат определенным авторам, наследовавшим достижения народной поэзии и впитавшим в себя всю образованность своего далекого времени, в первую очередь, конечно, образованность литературную, включающую вполне развитую философскую мысль.

Даже первый взгляд на старую китайскую поэзию отметит ее неприкрытую учительность. В большой мере через поэзию передавались и распространялись существовавшие идеи нравственного воспитания. Таким образом, она всегда была уже и неотделимой от условий каждодневной жизни, непосредственно входя в человеческие будни и украшая их собою.

В «Девятнадцати древних стихотворениях» жизнь и смерть человека того времени. Трагедия разлуки как будто принадлежит чиновной верхушке китайского общества первых веков нашей эры «Он в высокой коляске // что же так с прибытием медлит!» — но это лишь внешняя сторона поэзии, размышляющей вообще над судьбою человека «между небом и этой землей».

В «Девятнадцати древних стихотворениях» заложено нравственное содержание китайской поэзии: сознание краткости человеческой жизни — «Человеческий век // промелькнет, как краткий приезд», — невозможности увеличить этот век никаким даосским волшебством — «И не в силах никто // больше срока продлить себе годы» — и, значит, необходимости провести достойно время пребывания в этом мире, в котором смерть предает забвению все, «Только добрую славу // оставляя сокровищем вечным».

Здесь разлука, если угодно, синоним любви и настоящей нежности в любви. Мы можем назвать такие стихотворения любовными. Но они и о дружбе. А значит, о верности в любви и дружбе. О верности, когда отметается самая мысль о возможной измене — «Господин непременно // сохранит на чужбине верность, // И рабе его низкой, // мне тревожиться разве надо!» — когда друг лишь тот, в ком «нерушимость камня», а иначе — «пустое названье». И, может быть, верность в любви и дружбе и есть тот главный элемент достойной жизни, который позволяет со спокойной печалью взглянуть на смерть прежде всего в тех ее атрибутах, какие представляют собою «холмы и надгробья в ряд». Выбрав себе нравственный идеал, поэт обличает погоню за знатностью и богатством.

Вместо с тем легко заметить, что «Девятнадцать древних стихотворений» в поэтических описаниях лишены конкретности жизненных деталей и обстоятельств, почему главная идея, ничем нс заслоненная, и оказывается, как правило, на первом плане. Это не достоинство и не недостаток, а особенность ранней китайской поэзии, та особенность, от которой в своем творчестве не отошел еще и Тао Юань-мин.

Стихи Тао Юань-мина, неся в себе могучую индивидуальность их автора, наследуют многие черты поэзии и философии «Девятнадцати древних стихотворений». В произведениях поэта та же, но уже усложненная тремя-четырьмя веками развития общества проповедь нравственности. В них богатство раздумий над тем, что в основе своей заложено в «древних стихотворениях», — это непреклонность движущегося времени, непременные сроки чередования цветенья и тлена в окружающей природе и смены одного другим в человеческой жизни, неизбежность «превращения», приходящего со смертью, а значит, необходимость достойного существования в этом мире, где «Дом мой родимый // всего лишь двор постоялый», потому что «Торопят друг друга // четыре времени года» и «День увяданья // отсрочить не может никто», и где благородней всего быть подобным «бедному ученому» Чжан Чжун-вэю, который «Жил сам по себе, // спокойно, без перемен — // И радость искал // не в благах, не в нищете!»

В спокойствии поэзии Тао Юань-мина таилось грозное обличение безнравственности века, обоснованное собственным примером и собственным идеалом возвеличения труда на земле и только кажущихся полярными радостей «отшельничества» и ровной семейной жизни. Поэт говорил о себе, не перевоплощаясь ни в кого, а тем более в тоскующую жену, и из его стихов ушла традиционная разлука с любимым, их почти покинула и на века для китайской стихотворной поэзии стала довольно редкой гостьей тема любви, потесненная расставаниями и встречами и проникновенными беседами с тонко чувствующим настроение поэта другом.

Последнее очень наглядно проявляется в стихах Мэн Хао-жаня, жившего тремя столетиями позже Тао Юань-мина. Сравнивая этих двух поэтов, расположенных рядом в нашем сборнике, мы видим, как расплывчат и неясен фон поэзии Тао Юань-мина и как уже географически определенен и четок пейзаж Мэн Хао-жаня, представителя тайской поэзии. Правда, как и Тао Юань-мин, образец и предмет поклонения танских и сунских стихотворцев, Мэн Хао-жань все еще в размышлениях о жизни углублен в себя и «сквозь себя» наблюдает внешний мир, более конкретный, — дух времени, — но и намного более плоский, чем тот, охваченный великой мыслью его предшественника.

В стихах Во Цзюй-и, пришедшего после гениальных Ли Бо и Ду Фу, живет не только мысль поэта: они уже населены людьми, к которым обращена эта мысль и судьбами которых полна его жизнь — его любовь, его жалость, его дружеское ободрение или презрение и гнев. То, что намечено Тао Юань-мином, то, уголка чего коснулся Мэн Хао-жань, получило новую и яркую определенность, которой, впрочем, не было бы без тех же Тао Юань-мина, Мэн Хао-жаня да и без ряда других,