даже своим соратникам…

То же 12 июля, утро

— А о Никольском ты что скажешь?

— О каком таком Никольском?

— Ну этот… Заместитель он нашего коменданта или личный оруженосец, уж не знаю, — хихикнула Мария.

— А, жердь в шинели?

Про жердь в шинели — это было, положим, неправда, потому что никогда в шинели Никольский перед ними не появлялся, жарко для шинели в середине-то лета. Впрочем, наверное, и в этом тёмном плаще не слишком-то прохладно, однако, никто, кажется, никогда не видел его без этого плаща, словно рос он прямо из его худых плеч и являлся таким же продолжением его тела, как каштановые, тронутые сединой волосы и жидковатая бородка клинышком. Впрочем, может быть, ещё увидят — он здесь всего-то, получается, три дня, но Мария вот почему-то уверена — надолго.

Девушки сидели на кровати Ольги, придвинутой к окну — Ольга всё жаловалась на нехватку воздуха, вот и подвинули кровать сюда, ровно хотя бы до того времени, как Ольга начнёт жаловаться на сквозняк — и судачили. Татьяна, сидевшая отдельно, порой бросала на них взгляды, полные неудовольствия — шитьём сейчас занималась, по-честному, одна она, у остальных же их работы праздно лежали на коленях, лишь время от времени они лениво, для галочки, делали в них пару стежков. Впрочем, Татьяна и сама не могла не сознаться, что беседа увлекает её. Мало хорошего в праздных пересудах, но к жизни они ближе, чем мёртвая материя, даже пусть и добротной ивановской мануфактуры.

— Страшилище, — фыркнула Ольга, — костлявый, страшный. И взгляд у него нехороший. Злодейский. В нём всё злодейское! Борода эта…

— Борода — у митрополита, — наставительно сказала Мария, — а у него так, бородёнка.

— Я о том и говорю. Козлячья…

— Он тебе что, что-то резкое сказал? — подала голос проницательная Анастасия.

Ольга раздражённо дёрнула плечами, ясно давая понять, что, если и сказал — пересказывать здесь это она не намерена.

— Ну уж да, он язвительный, — согласилась с каким-то даже удовольствием в голосе Анастасия, — и не пустобрёх, редко от него что услышишь.

— Зато как услышишь… — закатила глаза Мария, — этот акцент невозможный… Тебе хорошо, Ольга, твоё имя и не исказишь толком. А каково Насте? «Анасштасия», — Мария безуспешно попыталась подражать выговору Никольского, сёстры рассмеялись.

— О, и о чём же он говорил с нашей маленькой Анасштасией? Публика жаждет подробностей!

— Откровенность на откровенность, — Настя показала сестре язык.

— Увы, но о чём он может говорить, кроме как… «Не поведаете ли, что за удивительный мир открывается вам через щель в заборе, великая княжна? Прежде чем я устрою разнос караулу, а заодно и вашей матушке, попускающей беззастенчивое нарушение режима?»

— Пашку^[2] опять выглядывала? — напрямую спросила Настя, — дело глупое, сама понимаешь, не станет он так рисковать.

— Знаю, — вздохнула Мария, — ещё и от Ваньки так ничего и не слыхать… Кой чёрт засекли его с этим пирогом… Раз бы в жизни повезло человеку?

— Вам и так долго везло, — хмыкнула Ольга, — нашёл бы Юровский эти ваши записочки в ватерклозете — долго б животик надрывал… А уж если б нашла маман, так пожалуй, ещё бы хуже было.

— Вот только сдай! — гневно насупилась сестра.

— А чего я? У нас Танечка по этой части!

— Ольга! — Татьяна в гневе вскочила.

— Ой, невинную оговариваю!

— Сестрицы, не ссорьтесь!

Ольга с невозмутимым будто бы видом демонстративно вернулась к шитью, будто меньше всего это сейчас её касалось. Однако долго молчать она, конечно, не собиралась.

— Между прочим, вот тебе, Машка, любопытнейший образец для твоих упражнений. Ты ж как раз сейчас рисуешь всё больше такое мрачное и кошмарное, хорошо, маменька из этого только «Старую часовню» видела. Так вот хороший тебе образец, для рисунка какого-нибудь упыря!

— Ну, это уж слишком! — возмутилась Анастасия, — вижу, что очень он тебе невзлюбился, только упырём-то ругать человека за что?

— Не очень-то и мрачное я рисую, — возмутилась уже по своему поводу Мария, — где ж «Часовня»-то мрачная? Тёмная, это верно — а какая ж она должна быть, если она старая? Да и ночь там у меня, там и месяц над нею… Тоже радовалась безумно, конечно, когда Пашка мне акварель новую притащил, а то боялась же, увидит маменька, как много коричневого и чёрного ушло — недовольна будет…

— Спёр где-то, — с довольной улыбкой вставила шпильку Ольга.

— А мне от этого рисования ничуть не грустнее, а наоборот, веселее и легче, страшное — оно и не страшное совсем, и словно всё страшное только на бумаге существовать может…

— Так я его самого и не ругаю! — продолжала дурачиться Ольга, — сам он, может, и не упырь… Хотя как знать, я б не удивилась… Нарисуй, Машка, только нос ему ещё крючковатее сделай, и самого костлявей, жаль только, говор никак не нарисуешь. Чем не змеиное шипение?

— А по-моему так — шелест листвы скорее, — возразила Анастасия.

— Ну пусть даже так, всё равно ж зловеще.

Чем это он успел её так уесть, думала Анастасия. Хотя, наверное, дело просто в том, что все книжки, какие ей было интересно, Ольга уже прочитала, и сейчас читает неинтересные, а когда она скучает — она очень раздражительна, и под раздачу ей попадают правые и виноватые, просто мимо некстати прошедшие. Провести бы эксперимент, подговорить этого самого Никольского принести Ольге какую-нибудь интересную ей книжку, и послушать, как тогда она будет говорить… Увы только, сложно было б такое исполнить…

13 июля. Нерассказанное

Чем без сомнений могла гордиться Анастасия — и пользовалась в своей жизни не раз и не два — это умением совершенно неслышно приближаться на цыпочках. Обладая таким талантом, грех удержаться от искушения, даже если и есть опасение, что тень её — неяркая, конечно, ввиду рассеянного освещения — упадёт через сгорбленную над столом худую спину на белый лист, который покрывается сейчас мелкой вязью не опознаваемых по взгляду издали значков. Может быть, одного беглого взгляда, прежде чем нужно будет так же тихо ретироваться — и ничтожно мало для раскрытия таинственной личности этого страннейшего Никольского, но ведь это больше, чем ничего! Постыднее, чем подглядывать в чужие письма, особенно в процессе их написания, ничего и придумать нельзя, однако Анастасия, по детской ещё шаловливости натуры, находила себе оправдание — в том, что может быть, ничего больно секретного Тополь, как звали они его между собой, и не пишет, может, составляет лишь обыденное какое-нибудь распоряжение для обслуги или караула, или же что может быть, прочтённое там прольёт хоть малейший свет на личность