противника иллюзию начала нашей переправы. Командир четвертого корпуса начнет форсирование сразу после артподготовки. Вы, товарищи, конечно, понимаете, — сказал он дальше, — что я буду затем ходатайствовать о присвоении этим добровольцам звания Героя Советского Союза. Прошу, генерал Миронов, учесть: должны быть отобраны лучшие — коммунисты и комсомольцы.

— У меня, товарищ маршал, все хорошие! — весело ответил тот. — Десантники. Не подведут…

Да, его корпус был целиком из десантников. В январе 1944 года в соответствии с приказом Народного комиссара обороны из состава воздушно-десантных войск, составлявших резерв Ставки, были выделены три гвардейские воздушно-десантные дивизии: 13-я, 14-я и 15-я, которые и были затем переформированы в гвардейские стрелковые дивизии и вошли в состав 37-го корпуса.

«Да-а, представляю, какой гром грянет над Свирью!» — подумал Миронов, перебирая в памяти короткий доклад начальника артиллерии фронта генерал-полковника Дегтярева. 1530 орудий и минометов, 312 реактивных установок, сказал он, будут осуществлять огневой удар по вражескому берегу. Авиация Ленинградского фронта сделает более трех тысяч самолето-вылетов, нанося удары по опорным пунктам противника. Только одна артподготовка займет перед форсированием три с лишним часа. Вот это размах! Такого еще не было в истории войны. И, вспоминая лаконичные сообщения Дегтярева, который резко отличался от других генералов своей кипенно-белой сединой, Миронов уже мысленно увязывал его слова с текстом приказа Верховного от 1 мая, где тот говорил: «Дело состоит теперь в том, чтобы очистить от фашистских захватчиков всю нашу землю и восстановить государственные границы Советского Союза по всей линии, от Черного до Баренцева моря…» Член Военного совета фронта генерал-полковник Штыков дал указание, чтобы приказ этот лег в основу всей партийно-политической работы в период подготовки к операции…

Станция Оять встретила Миронова короткими посвистами паровозов, приглушенным гулом многих человеческих голосов, ржанием лошадей, урчанием моторов; и по этому знакомому шуму Миронов понял: началась выгрузка первых прибывших эшелонов.

* * *

Окраина домов Ояти лежала в тумане. Командир корпуса, сумевший выкроить из коротенькой (от солнца до солнца) светлой ночи всего-то часа полтора на сон, опять вроде почувствовал себя свежим и бодрым и теперь, выйдя во двор, обнесенный тесовыми плахами, расправляя крепкие плечи, потирая ладонями широкую грудь под нательной рубахой, весело крикнул:

— Федор! Воды! Холодной!..

Тело, еще налитое здоровьем (всего-то 42 года), крепостью, силой, просило после сна свежести, бодрости, короткой разминки. Армейская жизнь давно отучила от семейного очага. Теперь его домом чаще всего был военный шатер с набором необходимой складной мебели, небьющейся посуды, где он мог поесть и отдохнуть. Даже уединиться и поговорить с кем-то не было нужных условий. Рядом, поблизости всегда находились люди, и к их тесному соседству он тоже давно привык, как привык к часовым у входа. О семейной жизни давно уже не вспоминал. Да и не задалась она, эта семейная жизнь. В Москве проживала жена, с которой вот уже два года он порвал даже переписку. Знал, что жалуется она по инстанциям в надежде вернуть его или испортить ему карьеру. Да какая у него карьера? Он солдат, не подчинен себе. Жену не осуждал. Любой жене было бы с ним трудно. Характер тоже не мед: порывист, несдержан, пререканий не терпит.

У сруба загремел колодезным журавлем Федор.

— Павел Васильевич, — крикнул адъютант от колодца, — я такой водой не намерен вас поливать. Хо-ло-одная! Насморк схватите…

Миронов сдернул рубаху, кинул на прясло.

— Ле-ей!

Вода была действительно холодной, и от горячего со сна тела сразу пошел парок. Мылся, фыркал от удовольствия, затем долго обтирался грубым, в рубчик, солдатским полотенцем.

— Сейчас чаю крепкого!

— Уже заварил, Павел Васильевич.

— Разгрузка идет?

— Идет. Недавно был генерал Кокорев. Сообщил: вся девяносто восьмая на подходе.

— Добро! Сегодня в Лодейное едем.

Первым к комкору пришел генерал-майор интендантской службы Семенчук. Миронов поглядел на его красные, отекшие веки.

— Совсем не спал?

Семенчук тронул пальцами мешки под глазами:

— Это со сна.

— Все шутишь? Федор, налей ему чаю! Да покрепче.

Генерал повесил фуражку на колышек, вбитый в стену.

— Павел Васильевич, груз пришел интересный. Отписан на наш корпус.

— Ну? — Миронов поставил бокал на стол, потянулся рукой к тарелке с тонко нарезанными ломтиками хлеба с ветчиной, другую нервно поднял к гладко выстриженному под полубокс затылку («С мелочами лезет»). — Что за груз?

— Я прихватил один экземпляр. Там… за дверью… у солдата. Разрешите внести?

— Давай.

Семенчук вышел и вскоре внес на руках конусную, выкрашенную в зеленый цвет заслонку с ремнями.

— Что это? — спросил Миронов, и черные брови на его красивом, властном лице высоко вздернулись.

— Панцирь, Павел Васильевич.

— Что-о?

— Солдатский боевой панцирь. Современная, так сказать, новинка, предназначенная для бойцов и офицеров в наступлении. В инструкции сказано: вес до трех с половиной килограммов, толщина брони полтора миллиметра, надежно предохраняет от автоматных пуль и осколков.

Миронов, разом забыв о чае, с интересом потянулся к панцирю, стал вертеть и разглядывать: он и в самом деле напоминал рыцарский нагрудник, такой же выпуклый, с заплечинами, с нижней подвижной заслонкой, которая должна была, сходя на конус, прикрывать живот, сзади крест-накрест пристегивался ремнями.

— Ну и ну! — сказал Миронов. — А что? Пожалуй, от автомата спасет. Федор, примерь-ка!

Семенчук помог адъютанту надеть панцирь, затянул ремни.

— Что? Как?

— Ничего! Ловко.

Миронов едко передернул губами.

— Это сейчас… передо мной ловко. А если на марше? Пошевели плечами… Черт знает что! В самом деле, выглядит ничего. Сколько их, Семенчук?

— Пятнадцать тысяч, товарищ генерал-лейтенант.

— Что ж… ладно! Передадим доспехи батальонам и полкам, которые пойдут первыми.

2

296-й гвардейский стрелковый полк подполковника Макарова прибыл в Оять 10 июня и только на пятый день после выгрузки пришел походным маршем в район сосредоточения.

Перед солдатами, ранее никогда не видавшими широких рек, открылась живописная, в лесистых берегах, многоводная Свирь. Левый берег был крут, высок, правый — низок, в мелкой густой поросли сосняка. Казался загадочным, чужим.

Сам городок Лодейное Поле тянулся вдоль берега