куст шиповника, он покачивался, дергался, поклевывал сухими ветками волны. Его на месте удерживала земля, уцепившаяся за охапку травы.

— Глянь-ка, до вечера дом Сарибека зальет, — Ерем потер острый подбородок. — Пошлю ему письмо, мол, приезжай, поплаваешь... Обдурил он того недотепу из Цахкавана, гнилые бревна втридорога продал. Положил деньги в карман, и поминай как звали. И немалые деньги!

— У-у-у-у-у!..

Ухнул вниз камень. Пес снова завыл, закрыв глаза и подняв вверх морду.

«Устал ты, Шеро», — пожалел его Арма.

А Шеро, вытянув вверх морду, сидел на замшелой крыше хлева и вдыхал овечий запах. В глазах его, подобно верблюдам, покачивались горы, а в ушах звучала пастушья свирель.

А сам пастух Мело, который хорошо играл на свирели, умер прошлой осенью. Пас он сельское стадо, и пес был при нем. Решено уже было переселяться, а он продолжал мирно делать свое дело. Хозяев овец становилось меньше, и стадо соответственно уменьшалось, но Мело с прежним спокойствием гнал овец на луга, и с утра до вечера пела его свирель: утром раздавался ее голос со склона напротив, вечером — с низенькой земляной крыши Мело. Старуха его давно отдала богу душу, сыновья жили в городе. Звали его к себе. «Приезжай, — говорили. А то люди скажут, мы тебя бросили». — «Сами вы брошенные, — по-доброму улыбался Мело. — Пока есть горы и стадо, я не брошенный. А не будет их, помру. Вы обо мне не печальтесь».

После смерти Мело старый пастух соседнего села забрал к себе его старого пса. Забрал он его поздней осенью, а ранней весной пес опять показался в ущелье. И сидит теперь на замшелой крыше и, прикрыв глаза, слушает свирель. Занан за ним присматривает. Шеро ни из чьих рук куска не возьмет, только из рук Занан.

Старуха Занан одинока.

Был у нее в селе дальний родственник, да прошлой осенью перебрался в Акинт, пастухом в совхозе работает. А на сельском кладбище погребен род ее свекра — род Варпетанца Артена.

В первую мировую войну старший сын Варпетанца Артена Абет взял ружье и вышел из ущелья. Дошел до Сардарапата, по мосту села Маркара перешел Аракс, разыскал полководца Андраника и заявил ему о своем желании сражаться.

«Хочешь спасти Армению?» — спросил полководец.

«Хочу сражаться».

Полководец острым взглядом смотрел на Абета, а тот ответил, глазом не моргнув.

И был Абет солдатом Андраника, когда ворвались турки в его горное село...

— ...Соседа моего хлебом не корми, Арма, только дай подраться.

— С кем? С османцами?

— С османцами? — Ерем опешил и вдруг смекнул: «Опять издевается... Я б его отбрил, да в совхозе мало ли кто клыки показать захочет, а он Варосу опорой будет», — и решил сделать вид, что не понял. — При чем тут османцы? Со мной сукин сын дрался! — У Ерема язык не повернулся произнести имя соседа Сарибека. — Со мной дрался!.. Поверь, Арма, уж такой был стервец...

— Сказал бы ты, дядя Ерем, что-нибудь такое, во что трудно поверить. — «Вы как два враждующих государства...»

...Был Абет солдатом Андраника, когда ворвались турки в его горное село.

Ворвались они без единого выстрела — сопротивления не было.

Говорят, турецкому начальнику указали — мол, в том гладкотесаном доме, что наверху ущелья, сын воюет, солдат Андраника. И турок предал мечу весь род Артена, всех — от мала до велика, — а потом поджег дом.

После, когда мужчины вернулись из ущелий и пещер, собрали они останки рода Варпетанца Артена и похоронили честь по чести.

Абет вернулся в село в дни революции, поздней осенью, с женой — армянкой из американского приюта. Это была Занан.

Пришел Абет и окаменел у разрушенного порога.

Явился дальний родственник выразить соболезнование. Абет прорычал: «Уходи!» Явились односельчане, не принял их: «Уходите!» Всем отрезал Абет: «Уходите! Уходите!..» А Занан пряталась за его спиной.

Не принял Абет ничьего приглашения, ни под чьей крышей не укрылся, мрачно, молча начал восстанавливать дедовский очаг. И едва оштукатурил он стены, кровлю возвел, навесил дверь, как однажды утром услыхали крестьяне выстрелы возле дома Абета...

— Мы с этим негодным Сарибеком лет пятьдесят — шестьдесят соседями были, — выдохнул Ерем имя соседа. — Знаю его как свои пять пальцев: злющий он, Арма, завистливый, подлый... Перед самой коллективизацией…

...Услыхали ружейные выстрелы и ржание коней... А когда все стихло, собрался народ и увидел: один убитый лежит во дворе Абета, один раненый, и сам он, Абет, ранен и связан. Лежит он на боку, и взгляд у него затуманенный. Из груди сочится кровь, на лбу отпечатались следы кнута. Бандиты молча привязывали убитого к седлу. Один схватил лошадь под уздцы, морда у нее была вся в пене. И в запекшейся тишине утра голосила Занан. Она была заперта в доме. Абет, выходя, запер ее на замок, чтоб не случилось с ней чего дурного, и Занан царапалась изнутри, рыдала и звала сквозь рыдания: «Абет!.. Абет!.. Абет!..»

Потом, когда крестьяне отперли дверь и вошли, увидали они, что у Занан, невестки из чужих краев, выкидыш...

— У-у-у-у-у...

Рухнула стена дома, пыль увернулась от мутной волны и медленно осела на рухнувшую стену.

— Дом Ако, — произнес Ерем. — Тоже хорош гусь. С негодяем Сарибеком, бывало, водой не разольешь. Потом очухался, да поздно. Однажды...

— У-у-у-у-у...

Пес повернул голову к рухнувшему дому, завыл, потом тряхнул головой и, потеряв равновесие, покачнулся.

«Шеро, старина Шеро... волкодав Шеро...» — взгляд Арма плыл по мутным волнам ущелья, а в мозгу пульсировало имя пса — Шеро. В ущелье шумел поток, и ему показалось, что это ветер дует с гор, и в ветре тоже почему-то было имя собаки. Белый ветер, сорвав с гор это имя, катил его по ущелью — Шшши-еее... — терялся, полизывал склоны, крутился в закутках сеней, выхватывал гнилую солому, съеживался под стенами, свистел в ердыки^[2] опустевших пекарен, как в пустые кувшины — рррооо! — шумел в ушах старухи Занан, примостившейся возле порога — Шшишеее...

«Гордый пес», — Арма вдруг сообразил, что отыскивал именно это слово — гордый. И понял, что для Шеро он припас это слово давно. Оно возникло в тот холодный зимний день, когда сдохла его овца. В то время сам он был юнцом и Шеро был молод...

Арма привязал дохлой овце за ногу металлическую проволоку и поволок овцу по стылым улицам за село — на склон горы. Сперва овцу заметила соседская собака, она соскочила со стога и с ворчанием затрусила вслед. К ней присоединились другие собаки. Их становилось все больше...

— ...Ты молод, Арма, не помнишь. А дело было так... — гундосил Ерем. «Этот философ и голоса не подаст... Уснул он, что ли?» И увидал, что Арма лежит на скале все в той же позе: подперев подбородок кулаками и уставившись на тонущее село. — Да, дело было так... — продолжил Ерем. —