Ромен сел на вертящийся стул и задумался, — что бы такое сыграть? И решил — своё любимое, попурри из оперы Бизе «Кармен».

Не успел он доиграть увертюру, как ему на плечо опустилась тяжёлая рука и глухой, но музыкальный голос спросил:

«Тебе двадцать семь?»

Не прерывая игры и не оборачиваясь, он ответил:

…«Было двадцать семь, а теперь уже двадцать восемь». «Но когда она тебя подобрала, тебе было двадцать семь?»

«Двадцать семь!»

Заскрипел по полу придвинутый к роялю стул — «Подвинься!» — и на клавиши рядом с кистями Ромена легли две крупных костлявых кисти пианиста.

«Сыграем в четыре руки?»

Ромен обернулся. Лицо пианиста украшали не в меру огромные хорошо ухоженные усы. Значит, вот он какой, ненаглядный Фрицци!

«Сыграем!»

«Я обожаю Бизе!» — воскликнул Фрицци. Играл он безупречно.

«Я тоже».

«Странно! Когда мне было двадцать семь, я обожал Вагнера. Не понимаю, что я в нём находил».

…«Я тоже не понимаю».

«Стой, стой! Это я теперь не понимаю, а ты в двадцать семь обожал. Чего же ты не понимаешь, если тебе двадцать семь?»

«Двадцать восемь».

«Двадцать семь, двадцать восемь — какая разница? Главное: что ты обожал этого фигляра!»

Тут Фридрих, не прерывая игры, впервые посмотрел на Ромена.

«Скажи, а зачем ты усы сбрил?»

Ромен невольно потрогал голое место между носом и верхней губой:

«Они мне пиво пить мешали».

Он терпеть не мог пиво: оно оскорбляло его тонкий французский вкус.

…«Мне тоже мешают, но я ведь не сбриваю».

…«Ты другое дело! Ты с возрастом воспитал в себе могучую силу воли. А мне ведь всего двадцать семь!»

«Ты говорил — двадцать восемь»

Ромен уже полностью включился в игру:

«Двадцать семь, двадцать восемь — какая разница? Давай играй!»

Они музицировали так слаженно, так славно, словно всю жизнь играли на рояле в четыре руки. Но это счастье длилось недолго. Из-за колонны вывернулась Мальвида и промурлыкала:

«Мальчики, пора в дорогу. Карета подана».

«Какая к чертям карета? Какая дорога? — взвился Фридрих. — Я никуда от своего рояля не уеду!»

И грянул во всю мощь «Полёт валькирий».

«Вот оно! Началось!» — ужаснулся Ромен, но Мальвида и глазом не моргнула.

«Пора ехать. Дорога предстоит долгая, с пересадками, а карету нам дают только до вокзала», — промурлыкала она ещё нежней.

Ничего не помогло, ни мурлыканье, ни нежность. Фридрих прервал полёт валькирий и всем телом навалился на клавиатуру. Рояль взвыл, а вслед за ним взвыл пианист.

"Езжайте без меня! Убирайтесь ко всем чертям!"

Подбежала встревоженная Франциска: "Разве ты не хочешь вернуться домой, сынок?"

"Куда домой? В Байройт к Рихарду? Ну уж нет, Ариадна! Я хочу остаться здесь, наедине с тобой и с моим драгоценным роялем!"

…И оторвавшись от рояля, он принялся срывать с себя одежду. По скорости, с которой он расстегивал или отрывал пуговицы, можно было судить о его изрядной сноровке в быстром разоблачении. Однако санитарам клиники в сноровке тоже нельзя было отказать — видно было, что к таким сценам им не привыкать. Два здоровенных парня мигом скрутили вопящего пациента, а третий ловко надел на него смирительную рубаху. Тут же подоспела медсестра с каучуковым цилиндром, и прежде, чем санитары завязали бедняге рукава за спиной, закатила один рукав и всадила в его предплечье толстую иглу. Фридрих завизжал и попытался вырваться, но тщетно — пока медсестра давила на поршень, санитары держали его крепко. Не успела она вынуть иглу, как Фридрих сник и безвольно повис на руках санитаров.

Франциска и Мальвида дружно зарыдали, а Ромен весь дрожал. Он с трудом сдержался, чтобы не броситься на помощь другу, хотя понимал безумие такого поступка.

"Что ж, можете ехать, — напутствовал их подошедший главный врач. — заверните его в одеяло и в путь. Карета стоит у входа".

"А как я повезу его в поезде?" — непослушным губами пролепетала Франциска.

"Не волнуйтесь! Пока вы доедете до вокзала, он придёт в себя и будет тише воды, ниже травы".

Санитары уложили спелёнутого Фридриха на носилки, Ромену вручили его пальто и рубашку, и печальная процессия двинулась к выходу.

(Конец первого тома)