Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

ДАВАЙ ВСТРЕТИМСЯ В ГЛАЗГО Повесть

Друзьям и товарищам,

комсомольцам первых лет Октября,

погибшим и живым,

п о с в я щ а ю

ДОМ НА МОХОВОЙ

Проходя мимо Боровицких ворот, я услышал куранты. Они отбивали четверть. В знойном застоявшемся воздухе, — третий день стояла вовсе не майская, жаркая безветренная погода, и кроны ярко-зеленых деревьев были столь же недвижимы, как и кремлевские башни с царскими сердито растопырившимися орлами, — лениво плыл медный перезвон.

Четверть первого. Еще только четверть первого, а явиться в Исполком КИМа назначено к часу. Честное слово, я шел совсем медленно, останавливался чуть не перед каждой витриной, глазел и на розовощекого франта в синем шевиотовом костюме и в белом кашне, обвивающем его могучую гипсовую шею, и на выложенный из моркови, лука и свеклы лозунг «Через кооперацию к коммунизму», и на тарелку застывших зеленых щей в окне вегетарианской столовой «Путь к здоровью». И всё же оставалась уйма времени.

Я подошел к киоску, где продавали пиво и газированную воду, выцедил два стакана тепловатой, отдающей земляничным мылом жижи и с завистью посмотрел на какого-то дядьку в просторной, распахнутой на груди толстовке. Сдув поднявшуюся белым грибом пену, он с наслаждением утопил в пивной кружке свои вислые усы.

— Холодное? — осведомился я.

— Прямо зубы поют, — хмуро подтвердил усач.

— А почему ж у вас вода такая теплая? — придирчиво спросил я продавщицу.

— Еще стаканчик?

— Нет уж, спасибо, она у вас как парное молоко.

— Льду нынче не привезли, вот и теплая, — резонно сказала продавщица и скрылась в своем окошечке, как откуковавшая кукушка на часах.

— Очень сегодня жарко… Я вчера из Ростова приехал, и, представьте себе, никакой разницы, — обратился я к усачу.

— Угу… Налейте-ка вторую.

Мое сообщение о погоде его совершенно не заинтересовало, и разговор не получился. А мне хотелось объяснить, почему я не могу выпить холодного пива, которое так здорово утоляет жажду. Там, где я должен быть через полчаса, со мной будут разговаривать, задавать серьезные вопросы, а от меня вдруг пивом несет. Хорошенькое дело! А о чем, в самом деле, они будут меня спрашивать? Когда вступил в комсомол? Ну, стаж у меня порядочный. Всё-таки с марта двадцатого! Как проявил себя на комсомольской работе? Вот вам и первая загвоздка. Все восемь лет на работе с детьми. Сперва детская коммунистическая партия, потом — пионеры. Сборы, походы, лагеря… С двадцать второго не снимал с себя красного галстука. Взял его, конечно, с собой, — лежит, сердечный, на дне чемоданчика. Но нужен ли там опыт пионерской работы? Вот в чем вопрос, как выразился принц датский Гамлет. Если бы я несколько лет проработал политпросветчиком, — совсем иной разговор мог бы получиться… Но ведь они же согласились? Мильчаков так и сказал: «Решение о тебе принято, иди договаривайся с Лазарем и приступай к работе». Лазарь Шацкин назначил встречу на час. И я шел из Цекамола как можно медленнее, и три раза останавливался и пил газированную воду. Всего шесть стаканов. С ума сойти!

— Который час, товарищ?

— Без двадцати час.

— Они у вас точные?

— Полагаю.

Буркнул и прошел мимо. И невдомек ему, этому московскому товарищу при ручных часах, куда и зачем я иду.

На Моховую, дорогой товарищ. Вон в тот угловой дом, четырехэтажный, с полуподвалом. Скажете, ничем не примечательный дом. Без всяких архитектурных украшений, и окошки невелики, и покрашен в какой-то серо-желтый цвет… Ну и что из того? Разве не встречаются в жизни некрасивые, ничем, казалось бы, не приметные люди, а поговоришь с ними, и голову вверх задирать приходится — такой они скалой вздымаются и по уму, и по твердости душевной, и по теплоте человеческой. Вот и этот дом на Моховой… Вы даже и представить себе не можете, что это за дом. А я в него скоро, совсем скоро, уже через несколько минут войду и, быть может, в нем и останусь.

Возле самой двери, покрашенной темно-коричневой краской, на стене небольшая алая вывеска — «ИК КИ». А чуть пониже другая — «ИК КИМ».

Я одернул косоворотку, хлебнул воздуха, как перед стремительным погружением в воду, и открыл дверь.

Пришлось еще зайти в комендатуру и получить пропуск.

— Как ваша фамилия?

— Муромцев.

— Правильно, товарищ Муромцев. На вас есть. Дайте документ.

Я предъявил свою кандидатскую карточку, ее оставили, а мне дали квадратик желтой бумаги с подписью и печатью. И пока проходила эта недолгая процедура, я не мог отделаться от ощущения, владевшего мною с того самого дня, когда в Севкавкрайкоме получен был на мое имя вызов из ЦК, и потом, когда я прощался с друзьями и товарищами на перроне вокзала (меня провожали мама, Тоня и Сергей, Галка, кое-кто из крайкомовцев), и в поезде, и вчера, и сегодня в Москве, что всё это происходит не со мной, а с кем-то другим, очень мне близким и понятным, кого я наблюдаю со стороны, волнуясь, тревожась и изнывая от того, что минуты и часы текут так медленно и что любая, вновь наступившая, минута может уничтожить все подходы к главному событию, и оно так и не произойдет. Бывают же фальстарты, когда треск выстрела срывает тебя на мгновение раньше и ты мчишься вперед, напрягая мышцы, почти падая на черную гаревую дорожку и с горечью сознавая, что всё это уже не нужно, — бежать, собственно, больше некуда и незачем. Так вот, не фальстарт ли это в жизни у черноволосого парня с вихром на макушке, в зеленой сатиновой косоворотке и в сандалиях на босу ногу, который, изменившись в лице и покусывая довольно основательную нижнюю губу, предъявляет бумажный квадратик человеку, сидящему на табуретке возле доски с ключами?

Но моя рука с пропуском застыла в воздухе. Вошли двое, на диво крупных и широкоплечих.

Один из них, с удивительно знакомым лицом — широкий выпуклый лоб-купол, крутые надбровные дуги, внимательные глаза и тяжелый, почти квадратный подбородок, — был в темном костюме и в странной формы мягкой темно-синей фуражке, сбитой назад и чуть вправо.

Другой, пожалуй еще более могучий в плечах, с волнистыми, совсем золотыми волосами, показался мне чуть располневшим Зигфридом из кинокартины «Нибелунги». Только одет он был не в броню и шкуру, а в форму, напоминающую юнгштурмовку, но только светло-серую,