преувеличивать тех или иных фактов. Моим знаменем была святая истина!» — писал Захарий Стоянов в предисловии к первому тому своей книги.

Сила его произведения не только в ее достоверности — она проявляется и в яркости художественного внушения. Мы не представляем себе события, мы являемся как бы непосредственными участниками их. Вместе с писателем мы входим в бедные болгарские дома, слушаем пламенные речи Бенковского — главного апостола восстания в Пловдивском округе, присутствуем на историческом собрании на Обориште, где при свете фонарей обсуждается план восстания. Перед нами девственные леса, причудливые скалы, холодные пещеры, мы слышим грозную симфонию бури, шум дождя, свист ветра.

А над всем этим возвышается образ народа-мученика, который за несколько месяцев поднимается над временем и пространством и из мрачных глубин рабства идет к свободе, чтобы обрести бессмертие. Историю создают народ, труженики с мозолистыми руками, покинувшие отчий дом, землю, имущество, чтобы умереть за Болгарию, вдохновенные учителя, которые учат не наукам, а искусству борьбы, священники, верующие не в бога, а в народных мстителей-революционеров.

Величие этого народа не только в неудержимой жажде свободы, не только в его самоотверженности и покоряющем героизме, но и в той поразительной нравственной силе простого повстанца, идущего на смерть, когда свобода для него уже недостижима. Что могут сделать поработители с народом, который после пятивекового рабства рождает не рабов, а героев, таких, как Васил Левский, Георгий Бенковский, Кочо Чи-стеменский!

Пламенный апостол, мужественный революционер и, прежде всего, незаурядный человек, — в опьяняющие минуты победы, и в горестные дни поражения — Бенковский борется и страдает не за себя, а за Болгарию.

В момент душевных терзаний он находит в себе силы сказать:

— Я уже достиг своей цели! Сердцу деспота нанесена такая рана, что не зажить ей во веки веков! Теперь дело за Россией!»

«Записки о болгарских восстаниях» — национальная эпопея, но книга рассматривает немало извечных общечеловеческих вопросов. Страдание и восторг, предательство и величие, разгром и победа, рабство и свобода — все это составляет историю человечества, через них оно идет к новому миру.

—

В этом издании, которое выпускается в связи со столетием со дня Апрельского восстания 1876 года, включены отрывки из первого, второго и третьего томов «Записок о болгарских восстаниях», посвященные Апрельской эпопее. Представлены самые монументальные, самые яркие картины и образы бессмертного произведения Захария Стоянова, что позволяет с еще большей силой почувствовать его красоту и обаяние, главным образом, не нарушая художественную целостность произведения.

ЛЮДМИЛ АНГЕЛОВ

Часть первая

ГЛАВА ПЯТАЯ АПРЕЛЬСКОЕ ВОССТАНИЕ 1876 ГОДА АПОСТОЛЫ В ГЮРГЕВЕ^[1] И ИХ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ

3

Была темная, морозная ночь, на второй день после зимнего Иванова дня; лед вполне окреп, а выпавший снег слежался и сделался твердым, как доска. Тихий белый Дунай давно уже был скован серебристым прозрачным льдом, от которого веяло лютой стужей; на обоих берегах громоздились ледяные горы, по которым кое-где стлался легкий туман, покрывая инеем и еще сильнее охлаждая и так уже умершую природу. На берегах славянской реки все было тихо и спокойно — ни живой души нигде. Все сидели дома, толстопузые — в своих роскошных палатах, бедняки — в закопченных лачугах, убогих, но все-таки защищающих от свирепого карпатского ветра. Никому не хотелось выйти, чтобы насладиться январской ночью, — разве только румынским волкам, а они рыскали по льду без паспортов, невидимые даже для зоркого глаза румынского пограничника или турецкого стража, которые тоже сидели у очага, грея свои толстые кожухи…

В эту суровую ночь по гладкой поверхности замерзшего Дуная, держась за руки, чтобы не потерять равновесия, один за другим шли два товарища. Они были одеты в клеенчатые плащи и несли по небольшой сумке, в которой умещалось все их богатство.

Это были будущие вожди Панагюрского восстания, Волов и Бенковский, первые апостолы, покинувшие Гюргево, чтобы перейти в Болгарию через Дунай у Рахово. Остальные апостолы перешли немногим позднее, в разных местах — где кому показалось более удобным. Стамболов, Караминков, Икономов и другие вышли на болгарский берег близ Русе, у Сербче; другие переходили Дунай у Свиштова, третьи — у Лома и так далее, а турецкое правительство ни о чем не подозревало. Все это свершилось между 15 января и 1 февраля.

Там, где Дунай переходили Волов и Бенковский, посреди реки во льду зияла длинная незамерзшая полынья, шириной в несколько шагов. Они пытались ее обойти и с той и с другой стороны, но тщетно. В конце концов им пришлось искать другой выход. Поблизости на румынском берегу лежали доски. Товарищи взяли две-три доски, перекрыли ими полынью и переправились через нее, правда, замочив ноги до колен, так как все вокруг было залито водой.

Не могу сказать точно, по каким именно местам шли наши гости от Дуная до Балканского хребта. Около 10 февраля они прибыли в Сопот, оттуда направились в Карлово и там остановились у Ганчо Гайтанджии, который отвез их в село Каратопрак к братьям Петко и Петру Атанасовым.

Был будничный вечер; пробило половину двенадцатого по турецкому времени. Село Царацево, по обыкновению, апатично провожало день. Дядя Иван Арабаджия, верный друг Левского, стоял перед своей скромной хатенкой и мастерил буковый колесный обод. На душе у него было тяжело — муки в его закроме осталось только на этот вечер. Случайно подняв глаза, он заметил, что с севера к селу приближаются двое верховых, но не полюбопытствовал рассмотреть, что это за люди, тесло его продолжало монотонно стучать по сухому ободу.

Во времена Левского дядя Иван постоянно вел наблюдение за дорогами, но его герой погиб, и это было тяжкое горе! С тех пор прошло три года, и дядя Иван потерял надежду: он уже не верил, что появится второй Левский, он забыл о словах «Дьякона»: «Если я умру, на смену мне придут сто человек».

— Какие-то люди пришли: тебя спрашивают, — позвала Ивана жена.

А он и не заметил, как всадники спешились, прошли мимо него и скрылись в его убогой хате.

Заткнув тесло за пояс, дядя Иван вошел в хату и, по обычаю, сказал: «Добро пожаловать!», но не прибавил ни слова больше.

— Здравствуй, дядя Иван! Неужели ты меня не