его создание. Эльсинор пахнет не Шекспиром, а Гамлетом. Только в одном из отдаленных коридоров, где-то на задворках замка, я увидел на стене небольшой барельеф — хорошенький чистенький Шекспирчик с тщательно выутюженной бородкой и красиво уложенными кудрями. Никого в этот момент не было рядом, и я прошептал:

Как я любил это прелестное двустишие из старинного перевода Андрея Кроненберга! Как поэтичны эти строки, и как обширен их смысл!

И вдруг разверзлись гранитные уста Шекспира, и он рявкнул:

— Почему Кроненберг меня пригладил? Почему он напихал своих дрожжей в мое тесто? Какая к черту «связь времен»? Я как сказал? Я сказал так: «Век вывихнут. Что за мерзкая беда, что я рожден вправить этот вывих!» А? Здорово? Сказано по-мужски, правда?

«А как вправить?» — подумал я. Но вслух сказал:

— Отец и учитель, позвольте вам напомнить, что великий Толстой решился заметить, что вы тешитесь «явно умышленными эффектами, как, например, при вытаскивании за ноги трупов полдюжины убитых, которыми кончаются все драмы Шекспира, вместо страха и жалости становится смешно…»

Сказал и с опасением посмотрел на Шекспира.

— Что ж, может быть, он и прав, — сказал Шекспир и скромно улыбнулся. — Мои ошибки так же велики, как и я сам.

Он лукаво подмигнул мне своим отлично изваянным глазом без зрачка и добавил:

— Это же можно сказать и о Толстом. Верно ведь?

Тут нахлынула толпа туристов. Шекспир сразу присмирел и вернулся в свое скульптурное существование, как ему и полагается по его работе в штате младшей челяди замка Эльсинор.

^{Рисунок Михаила ЕРМОЛОВА}

Все же ответ на свой вопрос — как вправить вывих века? — я получил там же, в Копенгагене. Правда, от другого гения. От Кьеркегора. Несчастьем своего столетия — девятнадцатого — он считал то обстоятельство, что этот век — просто Время, то есть нечто преходящее, нечто такое, чего чурается Вечность. Кьеркегор наконец подобрался к старому врагу своему, никогда не останавливающемуся, всегда ускользающему, ненавистному Времени. Кьеркегор расправился с ним. Как? Смертью. Ловко, а? Смерть убивает Время. Наповал. Пулей в лоб. Себе, себе, конечно! «Этим выстрелом я убиваю Время», — заявил Кьеркегор.

Вот уже вторично я упоминаю имя этого щеголя, пьяницы, датского Сократа, калеки, монархиста, умницы, магистра иронии, автора двадцати томов глубоких размышлений и блестящего бреда, презренных при его жизни и вдруг получивших всемирную славу в наши дни.

Но о Кьеркегоре потом особо.

А покуда я брожу по лугу у стен Эльсинора, по знаменитой изумрудной траве, где бродила безумная Офелия, сплетала венок и напевала:

Так пела она и раздавала цветы: королю — водосбор, означающий предательство, королеве — маргаритку, символ непостоянства, брату своему Лаэрту — розмарин, знак преданности, благородному Горацио — руту, непреходящую печаль. Поискала глазами Розенкранца, она приготовила ему цветок укропа — герб подхалимов…

…— Но я же не знал! — закричал Никодим Розенкранц.

Голос его совсем размяк от слез.

— Веришь мне, я же не знал, что так кончится. Я предложил Поэта с гитарой для увеселения гостей. Знаешь, как водится на вечеринках. Кто-то споет, потом станцуют…

— Сумасшедший! — сказал Гильденстерн.

— Кто? Он?

— Нет, ты! Ты же знал, что за песни он поет.

— Так это ж был даже не он сам!

— Еще бы! Пойдет он к такому пошляку, как ты!

— Зачем ты так… Во всяком случае, это был его голос, записанный на пленку.

— Так сказать, острая приправа к пресной вечеринке.

— Но кто же мог предвидеть, что вдруг войдет Пол…

Розенкранц боязливо оглянулся.

— Кто?

Розенкранц шепнул:

— Полоний…

— Он рассвирепел?

— Ох! «Как, у меня дома? — кричал он. — Под носом у меня, главного правительственного советника, поют эти антигосударственные дерзости!» Я хотел обратить все в шутку… Какое там…

— Я понимаю, Никодим, что это удар по твоему девственному оптимизму. Но ты сам виноват, не рыпайся, не лезь. Конечно, жаль Поэта. Но что делать, себя жаль больше.

— Да, да… Но все-таки ужасно неприятно. Выходит, что я его предал. Как Гамлета… Пойдут разговоры… Я должен что-то сделать для Поэта. Но что?..

— Надо было раньше думать. Гамлет сказал все-таки не о себе, а о тебе: «Так в трусов превращает нас самокопанье».

— Ты считаешь, что я трус? Так вот я пойду к Полонию и поговорю с ним серьезно! Да! Так, мол, и так…

— То есть?

— Ну, скажу: в какое положение вы меня поставили?.. Больше того, я скажу: нам с женой придется выехать от вас, чтобы спасти свою репутацию.

— Расхрабрился, Никодим! Сказать тебе, что будет дальше? Он выгонит тебя и прикажет развести тебя со своей дочкой. Ему это нипочем. Он всемогущ.

Розенкранц поник головой:

— Да, Гамлет прав…

— В каком смысле?

— Он сказал: «Дания — тюрьма».

Гильденстерн оживился:

— Так он сказал? Ты сам слышал? Когда? Где?

— Тише! Вот он…

И в самом деле: из курилки вышел Гамлет. Он шел, ни на кого не глядя, бормоча полушепотом:

— Какое восхитительное творение человек…

Вдруг он увидел Розенкранца. Отшатнулся, и — полным голосом:

— Нет, человек не радует меня!

Я был единственным зрителем этой импровизированной репетиции. Я отступил в тень, боялся пошевельнуться. Они забыли обо мне.

Гамлет: Отвечать на вопросы, которые мне задает губка? Мне, принцу Гамлету?

Розенкранц: Какая же я губка, принц!

Гамлет: Именно — губка. Одной стороной ты впитываешь награды, которые власть швыряет своей дворне. Другой стороной ты всасываешь все, что слышишь от разных людей. В нужный момент власть выжимает тебя себе в рот, и ты снова сухой.

Розенкранц: Принц! Вы это серьезно?..

Но Гамлет уже удалялся, ловко скользя по хорошо натертому полу нижнего фойе.

Итак, я обещал о Кьеркегоре. Чью сторону он взял бы? Ринулся бы со всей страстью своего по-вольтеровски желчного ума в защиту Поэта? Подверг бы ураганному обстрелу Полония, как он это