поссорились с девочкой, подарившей мне его. Я ее разочаровал. Мне было больно слышать об этом, а ей захотелось сделать мне еще больнее, и она призналась, что Протазан никакой не сын сенбернара, а приблудный щенок: но я бредил этим дурацким сенбернаром, и она решила сделать мне приятное, потому что тогда еще не знала, какой я плохой.
— Ты думала, что я хороший, и поэтому обманула? — ошеломленно спросил я.
— Ты не умнее своего Протазана!..
Девочка оскорбленно застучала каблучками прочь от меня. Она была уверена в своей правоте… И я удивился странностям женской логики.
Четвертую собаку я купил на собственные деньги. Был промозглый мартовский вечер, я возвращался с работы домой, и на трамвайной остановке мое внимание привлек высокий мужчина с горбом на груди. Горб шевельнулся, шарф на шее мужчины вспучился, и под его подбородком возникла бородатая морда маленького фокстерьера. Это выглядело забавно; я приблизился, мужчина тоже придвинулся и неожиданно предложил мне купить фокстерьера. Я ответил, что вряд ли наскребу даже трешку; его лицо страдальчески сморщилось: — Утром предлагали десять рублей, а позавчера я заплатил за него двадцать пять… Эх, — он махнул рукой, — все равно берите! — Зачем же я буду вас грабить? — запротестовал я. — Нет уж, вы, пожалуйста, возьмите! — испугался мужчина. — Я с ним целый день ношусь. Я отдал три рубля, и фокстерьер перекочевал под мое пальто, а мужчина поведал мне, как он дошел до жизни такой. Его дочь мечтала иметь собаку, и он приобрел фокстерьера. — Это замечательная порода! — пылко воскликнул мужчина. — С фокстерьерами охотятся на львов. Да, да, на львов! Большие собаки обычно трусливы, а фокстерьерам неведом страх. Они первыми нападают на льва, и тогда большие собаки следом!.. Мне стало ясно, что передо мной заядлый собачник, и я подумал, что просьбу дочери он выполнил с большой охотой. — Зачем же вы отдаете его? — Он плакал. — В голосе мужчины послышались слезы. — Он маленький и плакал ночью. А жене это не понравилось, и дочь приняла ее сторону. Вы знаете, что она мне сказала? Она сказала: «Папа, давай лучше купим золотых рыбок…» А я так привязался к нему! — Ну и оставили бы его себе. Мужчина почему-то обиделся и простился с фокстерьером и со мной подчеркнуто холодно. Я с жалостью и презрением смотрел вслед его понурой фигуре: он был как те большие трусливые собаки, и перед ним не было достойного примера. В своей однокомнатной квартире на пятом этаже без лифта я мог (при желании, конечно) поселить даже гремучую змею… А все потому, что сделал осмотрительный шаг. Я женился не на той девочке, в которую был влюблен, а на той, которая была влюблена в меня. Мы учились в параллельных десятых классах; она ходила за мной по пятам, и, не дожидаясь окончания школы, мы зашли в загс и расписались. Мои родители были против нашего брака. И вполне возможно, что им бы удалось меня отговорить. Но мы прежде поженились, а потом поставили их в известность. У нас скоро родился сын, а через три года дочь. И я перестал вспоминать о том, что хотел иметь собаку… Но фокстерьер, вторгшийся в мою жизнь, напомнил мне об этом. И я обрадовался ему, как радуются вновь обретенному другу детства. Дочь назвала его Чарли. Сын настаивал на другом имени. Но дочь расплакалась, и я сказал: — Уступи, ведь ты мужчина. Сын уступил. Бывшего хозяина фокстерьера в детстве, наверное, тоже учили уступать девочкам, и ничего хорошего из этого не получилось. Первую неделю Чарли скулил по ночам, и мы с женой уходили на работу невыспавшиеся и нервные. А когда возвращались, квартира имела такой вид, словно в ней побывали грабители. Фокстерьер оказался отчаянным трудягой и выдумщиком. Особый прилив рвения в нем вызывала обувь: одну свою комнатную туфлю я много месяцев спустя обнаружил в моторе холодильника. Сын, не отличавшийся в школе примерным поведением, утверждал, что Чарли съел его дневник. И я вынужден был поверить, так как лично наблюдал фокстерьера, дожевывавшего титульный лист флоберовской «Мадам Бовари». В конце концов обувь из-под вешалки переехала на шкаф, и все остальное, что было Чарли по зубам, жена подняла выше. И теперь наша квартира приняла такой вид, как будто мы с минуты на минуту ожидаем наводнения. Прошел первый пыл, и дети стали изобретать самые правдоподобные отговорки, чтобы не идти с Чарли гулять. Это делали мы с женой: она выгуливала фокстерьера утром, а я по вечерам, после работы. За два квартала от нас был пустырь, на котором собирались собаки со всего микрорайона. Чарли общался с ними, а я степенно беседовал с их хозяевами. Все они были люди зрелые, и, если в нашей компании вдруг оказывался мальчишка, мы воспринимали это как отклонение от нормы. В сиреневых сумерках собаки боролись, играли в догонялки; слышались притворное рычание и звонкий — не от злости, а от избытка веселой энергии — лай. А потом выкатывалась луна, и собаки становились серебряными. Под сизым небом серебряные собаки переплетались в клубки, разбегались в танце. И казалось, что башни домов, угрожающе посверкивающие электрическими глазами, приостановили свое наступление на пустырь, зачарованные этим идиллическим действием. Я не сердился на детей, уклонявшихся от прогулок с Чарли. Я жалел их. Они с младенчества привыкли к африканским гиппопотамам и арктическим белым медведям, доставляемым телевизором на дом. И все же Чарли удалось поразить воображение моих детей. Было жаркое лето; он оставался дома один и — с табуретки на стул — взобрался на подоконник распахнутого окна кухни. А внизу у подъезда сидел на скамейке наш сосед Витя. — Чарли! — крикнул он. Витя любил фокстерьера и хотел просто поприветствовать его. Но Чарли, победителю львов, был неведом страх; он решил, что в нем нуждаются, и прыгнул с пятого этажа. После этого я долго ходил сам не свой, и вся наша семья была в трауре. На работе сочувствовали моему горю; а одна милая сослуживица предложила в утешение ученого бульдога. Без Чарли в нашей квартире стало пусто, и я с благодарностью согласился. В воскресенье за завтраком я торжественно объявил об этом семье. Дочь захлопала в ладоши, а сын заявил: — Мы назовем его Чарли! Но на лицо жены набежало облачко неудовольствия. — Мало того, что я выбиваюсь из сил, обслуживая вас всех, — бранчливо сказала она, — мне еще снова придется быть нянькой при собаке! — Мы будем тебе помогать, — примирительно произнес я. — Если ты это сделаешь, я уйду из дома! — Ты поступишь так, как сочтешь нужным. — Я старался казаться спокойным, но во мне все кипело от злости. Я пошел за
Четвертую собаку я купил на собственные деньги. Был промозглый мартовский вечер, я возвращался с работы домой, и на трамвайной остановке мое внимание привлек высокий мужчина с горбом на груди. Горб шевельнулся, шарф на шее мужчины вспучился, и под его подбородком возникла бородатая морда маленького фокстерьера. Это выглядело забавно; я приблизился, мужчина тоже придвинулся и неожиданно предложил мне купить фокстерьера. Я ответил, что вряд ли наскребу даже трешку; его лицо страдальчески сморщилось: — Утром предлагали десять рублей, а позавчера я заплатил за него двадцать пять… Эх, — он махнул рукой, — все равно берите! — Зачем же я буду вас грабить? — запротестовал я. — Нет уж, вы, пожалуйста, возьмите! — испугался мужчина. — Я с ним целый день ношусь. Я отдал три рубля, и фокстерьер перекочевал под мое пальто, а мужчина поведал мне, как он дошел до жизни такой. Его дочь мечтала иметь собаку, и он приобрел фокстерьера. — Это замечательная порода! — пылко воскликнул мужчина. — С фокстерьерами охотятся на львов. Да, да, на львов! Большие собаки обычно трусливы, а фокстерьерам неведом страх. Они первыми нападают на льва, и тогда большие собаки следом!.. Мне стало ясно, что передо мной заядлый собачник, и я подумал, что просьбу дочери он выполнил с большой охотой. — Зачем же вы отдаете его? — Он плакал. — В голосе мужчины послышались слезы. — Он маленький и плакал ночью. А жене это не понравилось, и дочь приняла ее сторону. Вы знаете, что она мне сказала? Она сказала: «Папа, давай лучше купим золотых рыбок…» А я так привязался к нему! — Ну и оставили бы его себе. Мужчина почему-то обиделся и простился с фокстерьером и со мной подчеркнуто холодно. Я с жалостью и презрением смотрел вслед его понурой фигуре: он был как те большие трусливые собаки, и перед ним не было достойного примера. В своей однокомнатной квартире на пятом этаже без лифта я мог (при желании, конечно) поселить даже гремучую змею… А все потому, что сделал осмотрительный шаг. Я женился не на той девочке, в которую был влюблен, а на той, которая была влюблена в меня. Мы учились в параллельных десятых классах; она ходила за мной по пятам, и, не дожидаясь окончания школы, мы зашли в загс и расписались. Мои родители были против нашего брака. И вполне возможно, что им бы удалось меня отговорить. Но мы прежде поженились, а потом поставили их в известность. У нас скоро родился сын, а через три года дочь. И я перестал вспоминать о том, что хотел иметь собаку… Но фокстерьер, вторгшийся в мою жизнь, напомнил мне об этом. И я обрадовался ему, как радуются вновь обретенному другу детства. Дочь назвала его Чарли. Сын настаивал на другом имени. Но дочь расплакалась, и я сказал: — Уступи, ведь ты мужчина. Сын уступил. Бывшего хозяина фокстерьера в детстве, наверное, тоже учили уступать девочкам, и ничего хорошего из этого не получилось. Первую неделю Чарли скулил по ночам, и мы с женой уходили на работу невыспавшиеся и нервные. А когда возвращались, квартира имела такой вид, словно в ней побывали грабители. Фокстерьер оказался отчаянным трудягой и выдумщиком. Особый прилив рвения в нем вызывала обувь: одну свою комнатную туфлю я много месяцев спустя обнаружил в моторе холодильника. Сын, не отличавшийся в школе примерным поведением, утверждал, что Чарли съел его дневник. И я вынужден был поверить, так как лично наблюдал фокстерьера, дожевывавшего титульный лист флоберовской «Мадам Бовари». В конце концов обувь из-под вешалки переехала на шкаф, и все остальное, что было Чарли по зубам, жена подняла выше. И теперь наша квартира приняла такой вид, как будто мы с минуты на минуту ожидаем наводнения. Прошел первый пыл, и дети стали изобретать самые правдоподобные отговорки, чтобы не идти с Чарли гулять. Это делали мы с женой: она выгуливала фокстерьера утром, а я по вечерам, после работы. За два квартала от нас был пустырь, на котором собирались собаки со всего микрорайона. Чарли общался с ними, а я степенно беседовал с их хозяевами. Все они были люди зрелые, и, если в нашей компании вдруг оказывался мальчишка, мы воспринимали это как отклонение от нормы. В сиреневых сумерках собаки боролись, играли в догонялки; слышались притворное рычание и звонкий — не от злости, а от избытка веселой энергии — лай. А потом выкатывалась луна, и собаки становились серебряными. Под сизым небом серебряные собаки переплетались в клубки, разбегались в танце. И казалось, что башни домов, угрожающе посверкивающие электрическими глазами, приостановили свое наступление на пустырь, зачарованные этим идиллическим действием. Я не сердился на детей, уклонявшихся от прогулок с Чарли. Я жалел их. Они с младенчества привыкли к африканским гиппопотамам и арктическим белым медведям, доставляемым телевизором на дом. И все же Чарли удалось поразить воображение моих детей. Было жаркое лето; он оставался дома один и — с табуретки на стул — взобрался на подоконник распахнутого окна кухни. А внизу у подъезда сидел на скамейке наш сосед Витя. — Чарли! — крикнул он. Витя любил фокстерьера и хотел просто поприветствовать его. Но Чарли, победителю львов, был неведом страх; он решил, что в нем нуждаются, и прыгнул с пятого этажа. После этого я долго ходил сам не свой, и вся наша семья была в трауре. На работе сочувствовали моему горю; а одна милая сослуживица предложила в утешение ученого бульдога. Без Чарли в нашей квартире стало пусто, и я с благодарностью согласился. В воскресенье за завтраком я торжественно объявил об этом семье. Дочь захлопала в ладоши, а сын заявил: — Мы назовем его Чарли! Но на лицо жены набежало облачко неудовольствия. — Мало того, что я выбиваюсь из сил, обслуживая вас всех, — бранчливо сказала она, — мне еще снова придется быть нянькой при собаке! — Мы будем тебе помогать, — примирительно произнес я. — Если ты это сделаешь, я уйду из дома! — Ты поступишь так, как сочтешь нужным. — Я старался казаться спокойным, но во мне все кипело от злости. Я пошел за