ползать и искать ее.

Попроще, чем у Эсхила, но, впрочем, и мы, люди, попроще, чем были когда-то, особенно жители Материка. Ну, а кроме того, на самом деле все произошло не совсем так, вернее — совсем не так.

Почему ты плачешь? — неожиданно спросила она.

Я думаю об изображении на щите Ахилла,— ответил я.— И о том, как это ужасно — быть образованным зверем... И я вовсе не плачу. На меня капает с листьев.

Я сварю еще кофе.

Пока Кассандра этим занималась, я сполоснул чашки и по­просил ее позаботиться о «Канители», пока я в отъезде, и отремонтировать судно в сухом доке — на случай, если оно мне вдруг срочно понадобится. Что она и обещала в точности исполнить.

Солнце упрямо карабкалось по небу все выше и выше, и че[>ез некоторое время до нас донеслись удары молотка со двора старого Альдониса, гробовщика. Ожили цикламены, и ветер донес их дивный аромат. Высоко в небе, словно мрачное знамение, спланировал в сторону материка пауконетопырь. У меня руки чесались сжать рукоять пистолета 36-го калибра, наделать шума и посмотреть, как тот шмякнется. Однако единственное известное мне поблизости огнестрельное оружие находилось на борту «Канители», и поэтому мне оставалось всего лишь смотреть, как тварь исчезает вдали.

Говорят, они даже не с Земли,— сказала она, тоже наблюдая за его полетом,— и что их завезли сюда с Титана, для зоопарков и тому подобного...

Истинно так.

...И что они вырвались на свободу во время Трех Дней и одичали, и что здесь они прижились и вырастают крупнее, чем даже на своей родной планете.

Как-то раз мне довелось видеть экземпляр с размахом крыльев тридцать два фута.

Мой внучатый дядя однажды рассказывал мне историю, слышанную им в Афинах,— вспомнила она.— О человеке, убившем пауконетопыря без всякого оружия. Тот унес его с причала в Пирее, и человек сломал ему шею голыми руками.

И

Они рухнули в залив с высоты в пятьдесят футов. И этот человек остался жив.

Это было давным-давно,— припомнил я.— Еще до того, как Управление начало компанию по истреблению этих тварей. В те дни их водилось намного больше, да и вели они себя по­смелее. Теперь-то они держатся от городов подальше.

Насколько я помню ту историю, того человека звали Константином. Уж не ты ли это был?

Его фамилия была Карагиозис.

Ты тоже Карагиозис?

Если тебе так нравится. А что?

А то, что позже он помог основать в Афинах Возвра- щенческий Радпол, а у тебя очень сильные руки.

Ты возвращенка?

Да. А ты?

Я работаю на Управление. У меня нет никаких поли­тических пристрастий.

А вот Карагиозис взрывал веганские курорты.

Это точно.

Ты сожалеешь, что он делал это?

Нет.

Я действительно знаю о # тебе очень немногое, не так ли?

Ты узнаешь обо мне что угодно. Только спроси. На са­мом деле я крайне прост... А вот и мое аэротакси.

Я ничего не слышу.

Сейчас услышишь.

Миг спустя оно скользнуло с небес к Косу, наводясь на маяк, установленный мной в конце патио. Я встал и помог ей подняться на ноги, когда оно прожужжало, снижаясь,— «Рэдсон Скиммер», прозрачная двадцатифутовая скорлупка, отражающая свет, с плоским брюхом и обтекаемая.

Ты не хочешь что-нибудь взять с собой? — спроси­ла она.

Ты же знаешь что, но не могу.

Скиммер приземлился, и его стенка распахнулась. Пилот в очках-поляроидах повернул голову.

У меня такое ощущение,— сказала она,— что ты ле­тишь навстречу какой-то опасности.

Сомневаюсь, Кассандра. До свидания.

До свидания, мой калликанзар.

Я забрался в скиммер и прышул в небо, вознеся молитву Афродите. Внизу махала рукой Кассандра. Позади солнце стя­гивало свою сеть света. Мы мчались на запад.

В этом месте моего повествования следовало бы сделать плавный переход к другим событиям, но — увы...

От Коса до Порт-о-Пренса было четыре часа лета — че­тыре часа серой воды, бледных звезд и моей злости. Глядя на разноцветные огоньки...

* *

Народу в зале было как грязи, большая тропическая луна сияла, готовая лопнуть, а видел я и то и другое, потому что сумел, наконец, выманить Эллен Эммет на балкон, двери кото­рого не закрывались, заклиненные магнитами.

Снова вернулся из царства мертвых,— приветствовала она меня, слегка улыбаясь.— Исчез почти на год и не прислал даже открытку с Цейлона, типа «добрался хорошо».

Ты скучала?

Могла бы и заскучать.

Она была маленькой и, подобно всем, кто ненавидел день, молочно-белой. Мне она напоминала сложную заводную куклу с неисправным механизмом — холодная грация и склонность пинать людей под коленки, когда те меньше всего этого ожи­дают.

Эллен обладала копной оранжево-шатеновых волос, свитых в гордиев узел прически, который, на вид, невозможно было развязать. Цвет ее глаз, какой бы она ни выбрала, чтобы сде­лать приятное избранному ею в тот день божеству, я теперь забыл, но где-то глубоко-преглубоко внутри они отливали голу­бым. Что там она ни носила, оно выглядело коричнево-зеле­ным, и материи с лихвой хватило, чтобы обернуть ее пару раз, уподобив бесформенной сигаре. Это было либо прихотью костю­мера (если у нее когда-либо таковой имелся), либо попыткой скрыть очередную беременность, в чем я весьма сомневался.

Ну, добрался хорошо,— сказал я,— если тебя это инте­ресует. Правда, не попал на Цейлон. Большую часть времени я провел на Средиземном море.

Из зала донеслись аплодисменты, и я порадовался, что нахожусь снаружи. Исполнители только что закончили «Маску Де метры» Гравера, написанную им пентаметром в честь нашего высокого гостя с Веги, а пьеса, кстати, неудачная, нудно тяну­лась два часа. Фил — человек образованный и, хотя и пле­шивый, с виду как нельзя лучше подходил к своей роли — в тот день, когда мы его подцепили, нам позарез требовался лауреат. Он страшно любил Рабиндраната Тагора и Криса

Ишервуда, а также писал жутко длинные метафорические эпические поэмы, без конца болтал о Просветлении и совер­шал ежедневные дыхательные упражнения на гшяже. В осталь­ном он был вполне приличным человеком.

Аплодисменты стихли, и до меня вновь донесся стеклян­ный перезвон фелинстры и накатился гул возобновившихся разговоров.

Эллен облокотилась на перила:

Я слышала, ты нынче несколько женат?

Верно,—