Поночивна. Сын упал ничком на стерню и пополз к гречихе, но Шуляк уже заметил паренька и поворотил коня к низине.

— Беги, сынок!

Белая рубашонка вынырнула из гречихи и замелькала на тропке, убегающей в заросший акацией и терновником яр. Торбочка с колосками за спиной летела следом. Староста, припав к гриве, нахлестывал своего жеребца. Конь на бегу вытянулся в струну.

— Ах, дьявол, догонит — растоптать может, — бормотал Самострел. — Степан Саввович такой — отца родного для великой Германии не пожалеют. А с нашими людями, я вам, девки, скажу, иначе не можно. Только попусти вожжи…

— Сыночек!.. — Поночивна выскользнула из шлеи и рванулась вниз по косогору… Уже староста нацелился занесенной над головой плеткой, но зеленые дебри яра укрыли маленькую фигурку. Староста люто натянул поводья, конь взвился на дыбы. Галя обессиленно опустилась на стерню, вытерла слезы — и вдруг рассмеялась. Для смеха не было причин, а сдержаться не могла, с детства смешливая была: когда другие плачут, она смеется. Подскакал Шуляк, хмуро глянул сверху:

— Кто это тебя так щекочет? Еще раз увижу ублюдка в шкоде — посмеешься у меня. А тебе, Федька, сейчас как дам, ой, дам! Так ты о немецком добре печешься!

Самострел, закрываясь культей, отступал к копне, а староста принялся охаживать его сыромятной плеткой. Как далекая молния, вспыхивало на солнце проволочное охвостье. Над селом в долине уже гремело, край тучи закрыл солнце, и на сухую землю упали чистые, как слезы, капли слепого дождя…

2

Он остановил коня на холме. Днепр выше Микуличей подернулся дождевой рябью, над полтавским берегом уже буйствовала гроза. Стрелы молний летели в луговые озера. Громы катились по молодой траве и, отозвавшись эхом в глинницах, выплескивались на крутой правый берег, и не было им удержу. Волком поглядывал Шуляк на мглистый берег, где рождались громы. Никогда не думал, что лавина фронтов повернет вспять, что большевики соберутся с силами и начнут побеждать.

Ясным августовским утром сорок первого года немцы так красиво, торжественно входили в село… Шли по столбовой дороге колонной, по восемь в ряд, сапоги у всех кованые, кители — словно вчера от портного, на солнце автоматы и каски поблескивают. И все у них было культурно, куда ни плюнь: консервы, баночки, даже вермишель и та консервированная. А у красных — одна винтовка на троих, скудный паек, тылы отставали, а может, вперед вырвались. Он с ними, правда, и до Киева не дошел. В кусты — и поминай как звали. Думал, что наконец дождался своего часа. А судьба снова обманула.

Да какая там судьба, чертовы фрицы — вот кто! На кой ляд тужиться, ежели кишка тонка. В сердцах он так и брякнул лейтенанту Курту. Мол, немцы меня обманули. Приехал их приглашать на входины^[5], а тут совсем к другому надо готовиться… Районное начальство перепугано насмерть, суетятся, как крысы на тонущем корабле, а лейтенант Курт в благодарность за Фросину (способная, бесовка, на амуры оказалась, сумела угодить новой власти…) выложил все как есть: немецкие армии отступают на всех фронтах, красные взяли Харьков и скоро выйдут к Днепру. И он, лейтенант Курт, идет на фронт — умирать за великую Германию. Тогда Шуляк в сердцах и ляпнул про обман. Немец пронзительно взглянул на него: «Я мог бы, Степан, отправить тебя сейчас на виселицу, но не хочу делать за русских грязную работу…» Шуляк попятился от него и был уже на пороге, когда Курт засмеялся: «А Фросина — это карашо»…

Тучи клубились уже над всем, сколько охватывал глаз, левобережьем. Далекие грозовые зарницы сверкали, как сабли, выхваченные из ножен, и Шуляк вдруг понял, почему он порадовался смерти отца: одним свидетелем его быстрого падения стало меньше.

Отец звал его к себе в гости сразу после того, как Степан стал старостой. Но тот все отнекивался: некогда, мол, строит новый порядок и сам строится. Догадывался, что скажет отец. В начале весны сорок второго года отец, хоть болен уже был и слаб на ноги, сам отправился к сыну. Старик жил на краю села, над Стругом, целый день взбирался он на Сиверскую гору, а потом тащился еще полверсты от горы до сборни. Степан, прослышав про то, подался в поля. Вернулся только в сумерки: отец сидел на завалинке под сборней. «Сынку мой, — сказал отец, — не бей людей. Ты их по одному бьешь, а они как соберутся да ударят разом, что от тебя останется?» Степан посмеялся над батьковыми словами и приказал полицаям на подводе спровадить старого домой.

«Нет у меня сына! Проклинаю!» — хрипел отец с воза. Степан стеганул по коням, затарахтели колеса, отцов голос затерялся в улочке, ведущей к реке… Да, вот каким гулким эхом теперь отозвался…

Шуляк отвернулся от Днепра: грозовой горизонт, пронизанный молниями, бередил душу тяжкими предчувствиями. Микуличи лежали в низине; хаты, словно нанизанные на обмелевшие речушки Пшеничку и Баламутовку, прятались от степных ветров меж безлесых, выгоревших за лето холмов. Только центр села с главной улицей выбрался на взгорок. Тут алели крыши школы, лавки, бывшего сельского Совета, а теперь — сборни, полицейского участка. А еще выше, почти на гребне пологого холма, господствовал над селом его, Степана Саввовича Конюша, более известного под уличной кличкой — Шуляк, новый дом. Отсюда, с днепровского берега, дом выглядел еще внушительней. Это была его слабость — издали любоваться своей усадьбой. Он знал до мельчайшей подробности, как выглядит, его дом и двор с горы Сиверской и с горы Батыевой, с берегов Пшенички, Баламутовки и Струга, от Лихой груши, Белогорщины, Прилепки, Закраски, Киселевки, Таборища и Займища. Но отсюда, с днепровских круч ниже села, он видел свой только что построенный дом впервые и радовался: лучшего, более удобного места для гнезда не найдешь и во всей округе. Когда-то на этой площадке стояла церковь, она сгорела в гражданскую, потом так никто и не занял этого места, сама судьба хранила его для Шуляка.

Освещенный предзакатным солнцем, дом сверкал, как на глянцевой игральной карте. Железная крыша, выкрашенная ярко-зеленой немецкой краской, слепила глаза. Железо весной сорок первого привез в колхоз Маркиян Гута, а пригодилось оно Степану Конюшу. Белоснежные стены с озерцами окон в рамках зеленых ставен делали дом легким и праздничным. Вокруг дома и — по взгорью — аж до хлева и конюшни, защищенных с улицы глухими стенами, высился глухой частокол из заостренного горбыля. Теперь Шуляку казалось, что эта похожая на крепость усадьба жила в его представлении всегда, даже когда он, совсем молодым, гулял с Галей. Шуляк прикрыл глаза и снова открыл, боясь, что его дом — лишь степной мираж и вот-вот