Михаил Юрьевич Литов ТЮРЬМА

Вместо пролога

Однажды тихим весенним вечером, закончив дела в издательстве, я вышел в оживленный механическими шумами и слабыми человеческими вскриками сумрак улицы, и почти тотчас же рядом со мной зашагал слишком тепло, не по сезону, одетый субъект, низенький и не совсем свежо пахнувший, с лицом, мягко выражаясь, странным, словно нарочито смазанным или вовсе стертым, если, конечно, подобное возможно. Не зная, как с ним объясниться, а вернее, как от него побыстрее отвязаться, раздраженный, я выставил руку, не то заслоняясь, не то изображая, что деловито направляюсь к оставленной за углом высокого и красивого дома машине, а, следовательно, нечего путаться у меня под ногами. В действительности мне были до некоторой степени любопытны попытки незнакомца уклониться от того, чтобы я внимательно его рассмотрел. Естественным образом возникал вопрос: почему? Какую цель он преследует? Это своего рода грубая скромность? А может быть, напротив, изящная? Или он нимало не стесняется что-то по-настоящему от меня скрывать? Вопросы эти мне самому представлялись досужими и витиеватыми и, за явной невозможностью получить хоть какой-то вразумительный ответ, приходилось оставлять их на потом, на будущее, впрочем, сомнительное, потому как я совершенно не предполагал поддерживать с этим парнем отношения. А лица его я так и не разглядел; возможно, разглядел, но не так, чтобы впоследствии мог его описать.

— Смотрите, вот рукопись, — сказал незнакомец, показывая мне сверток, даже и блеснувший в его руке, словно это был кусок значительного, уверенно обладающего некой специальной ценностью металла. — Вы спросите, в чем дело, то есть что собственно за рукопись и какова заключенная в ней суть. По моим прикидкам, это то, что в литературе как таковой называют народным романом.

— Любопытно, — пробормотал я.

— В 1996 году, а время то было неприятное, злое, для кого-то даже и голодное, этот роман был опубликован, и что бы, спрашивается, принести не рукопись, но книгу, а? Но я по причинам, о которых вы сейчас узнаете, принес именно рукопись, хотя книгу, в случае необходимости, обязательно вам доставлю, уж вы, пожалуйста, не сомневайтесь. Сейчас, когда вокруг столько благополучия и надежды на все новые и новые улучшения, тот, прежний, роман, а именно в нем, разумеется, и следует искать корни рукописи, которую я нынче отдаю на ваш суд… так вот, тот роман выглядит глубоко историческим и притом вовсе не устаревшим, хотя и нуждающимся в некоторой починке. Мы еще обсудим, если это вас заинтересует, какие поправки необходимо внести, но уже и сейчас вы должны были догадаться, что я не принес бы вам это сочинение, когда б не успел над ним целесообразно поработать.

Хитро, замысловато изъясняется этот господин, подумал я и, слегка уже утомленный, не стал допытываться у своего собеседника, как он связан с прежним автором, и жив ли до сих пор этот становящийся уже немножко таинственным предшественник, и не являются ли, в сущности, прежний и нынешний одним и тем же человеком.

— Я немножко подправил, — бубнил незнакомец, — подчистил, а кое-что и восстановил. Я взял да выкинул то, что так и хочется назвать недобросовестными излишествами, избавляя от них читателя и тем делая его потенциально раскрепощенным, получающим от чтения истинное наслаждение. Я заполнил то, что любой мало-мальски соображающий в литературе человек назовет лакунами, как набежавшие волны прибоя наполняют прежде пустынный берег. Не скрою, попотеть пришлось. Ведь в издательстве над бедным романом, как это тогда было в заводе, посвоевольничали, обошлись с ним недостаточно бережно, я бы сказал, нескромно, а то и нагловато, чтобы не сказать больше. Вместе с ним, в одном томе, напечатали еще и другой роман, тоже искромсанный, но о нем мы пока говорить не будем.

— А вы и есть автор этих двух романов или хотя бы одного из них? — не удержался я все-таки от вопроса, да и почувствовал, что пора все же заговорить, как-то поддержать разговор.

Незнакомец возразил своим приглушенным, как будто таинственным и, как ни странно, вполне приятным голосом матерого заговорщика:

— Нет, я не автор, и если, как можно себе представить, с яблони упали два очень схожих и практически одинаковых на вкус яблока, мой след действительно обнаружится в одном из них, но чтоб при этом еще и вообразить меня самой яблоней, это, знаете ли, решительно невозможно. Фамилия настоящего творца проставлена на титульном листе, но она не имеет особого значения, это псевдоним, самим автором и выбранный. В сущности, сам этот автор тоже особого значения не имеет, он хотел заработать и подчинился требованиям издательства, а они состояли в том, чтобы роман без проблем вписался в струю криминального чтива и ничем в этой художественно бедной струе заметно не выделялся. Название — «Тюрьма — мой дом родной» — в издательстве придумали, так же назвали и весь тот том, изданный в 1996 году. Бог ты мой! Тогда люди жили все больше суетные, издерганные, гниловатые, почти оставившие всякую духовность, а в издательствах и вовсе преобладали торгаши от литературы, гонявшиеся за бульварщиной и выпускавшие ее колоссальными тиражами. Ни один подлинный классик не был порожден, ни одного по-настоящему достойного имени не вспомнить, ничего утешительного и согревающего душу не осталось от тогдашних упражнений в изящной словесности. Вы, новые люди, пришедшие в издательства и изгнавшие торгашей, вы гораздо благороднее, изысканнее, понятливее, вы не потеете, как потели те от своего усердия в погоне за наживой, вы, наконец, просто-таки здорово выхоленные. За вами будущее! Вы скажете, что я преувеличиваю, и я, пожалуй, соглашусь с вами, тем более что как раз перехожу к следующему соображению. Вы не увлекайтесь, не бросайте за борт все прежнее! — вот что я с самого начала хотел выразить. Осмотрительность нужна, как ничто другое, а циничное отношение к прошлому попросту недопустимо. Без прошлого — с чем сунетесь в будущее? Без него вы и сами вдруг окажетесь вчерашним днем! И чтобы этого не случилось — вот, перед вами рукопись, и я настойчиво предлагаю вам обратить на нее внимание. Я переменил название, и теперь роман называется так: «Тюрьма». Согласитесь, это не только проще и выразительнее, это, главное, не вульгарно, а прежнее название было откровенно, безгранично пошлым, меня тошнило от него.

Уже рассуждения незнакомца позабавили меня, но показывать этого не следовало, чтобы не сердить и не раздражать его, человека определенно самолюбивого и даже, может быть, заносчивого, и я позволил