черненькой:

— Представляешь, он мне сделал предложение! Этот старик — ему уже наверняка тридцать пять...

Откуда-то сверху на газон свалились воробьи. Провели небольшой шумный митинг и разлетелись в разные стороны.

Жизнь обтекала зеленую скамейку, плескалась, кружила. Сидеть сложа руки, предаваться меланхолии было невозможно. «Надо что-то делать,— решил я,— позвоню Женьке».

„Я не доктору но..“

Женька — Евгений Петрович Калижнюк — мой фронтовой товарищ. Он старше меня всего года на три, но почему-то в его присутствии я всегда чувствую себя мальчишкой. Женька — мастер давать советы, у него прямо-таки талант наставника.

Бывало, еще на фронте получит кто-нибудь тревожное письмо из дому, загрустит, потускнеет, места себе не находит. Женька сразу же тут как тут. Исподволь заведет разговор о делах семейных, тыловых, дальних. Быстренько выяснит «обстановку», невзначай посоветует, что написать домой и как написать. Глядишь, повеселел человек. Распрямился. Отошел. Я позвонил Женьке на работу и без длинных предисловий сказал, что нам надо встретиться, есть разговор, хочу получить совет.

— Приезжай в обеденный перерыв. Посидим, потолкуем,— бодро откликнулся Евгений Петрович.— Жду!

И вот мы сидим в боковой дорожке тихого пыльного скверика. Женька слушает меня внимательно, не перебивая, а я жалуюсь, выворачиваю, как говорится, душу.

— Слушай, Евгений Петрович, глупости я, наверное, болтаю, но не могу больше. Понимаешь? Устаю как собака, голова отказывает. И все время такое чувство, вроде вот-вот заболею. Врач говорит: переутомление, брось курить, не пей... Словом, принцип старый: советует то, от чего хуже вообще не бывает.

— Я не доктор, но...— задумчиво говорит Евгений Петрович,— но думаю, что ты действительно устал и замотался. Не умеем мы жить, Володька, вот в чем беда. Работать умеем, воевать умеем, учиться и сдавать зачеты — пожалуйста, а вот простое дело освоить не можем — не умеем отдыхать. Нет у нас к этому вкуса, нет привычки.

Женька серьезно смотрит на меня своими добрыми се-< рыми глазами, и мне начинает казаться, что я в чем-то виноват перед ним.

— Ты когда последний раз в лесу был?

— В каком лесу?

— В обыкновенном, в зеленом. Ты хоть помнишь, что такое лес, Володька?

— Ну, это там, где деревья растут...

— Вот-вот, очень точное, я бы сказал, даже глубокомысленное объяснение. Слушай, а удочки у тебя есть?

— Избави бог. На одном конце червяк, а на другом...— я не договариваю. Кто его знает, может быть,Женька увлекся рыбалкой? Мне совсем не хочется обижать старого товарища.

 

— Ты помнишь нашу землянку под Петрозаводском? В ельнике над рекой? Тогда нам не до леса было, не до красот природы. А если отбросить войну, вот бы где пожить!..

Да, я помню Карельский фронт. Помню обыкновенную фронтовую землянку: по стенам шуршал песок, бревна мазались липкой смолой, в двери постоянно дуло. Спали мы на нарах, выстеленных зелеными еловыми лапами. Лапы великолепно пахли. Пожалуй, хвойный дух — единственное, что вспоминается теперь с удовольствием.

— Слушай, Володька, давай махнем в Карелию? — говорит вдруг Женька.— Недели на две, а? Возьмем отпуск и поедем. Пошляемся по лесу, подышим настоящим концентрированным кислородом, поваляемся на еловых лапах. Махнем?

— А работа?

— Какая работа?

— Во-первых, я заканчиваю проект, во-вторых, у меня договор с издательством, в-третьих...

— Ты невозможный человек, Володька! Если так рассуждать, помрешь раньше, чем закончишь свой пятый или, какой там, сто восемнадцатый проект.

— Но отпуск-то у меня на сентябрь запланирован. Это ты можешь понять? Не отпустит меня никто раньше.

— Допустим. Оставим Карелию. Давай проиграем другой вариант. Махнем в субботу в Бородино. Заночуем в лесу, в воскресенье побродим, надышимся, а вечером вернемся домой. Согласен?

— В воскресенье у нас намечался преферанс...

— К черту! И вообще, для чего ты приехал? У тебя болит голова, ты одурел от работы, а воскресенье собираешься сидеть весь день за столом и шлепать в прокуренной комнате своими идиотскими картами. Семь пик, восемь треф... Плюнь. А не плюнешь, так знаешь, что я сделаю?

— Что ты сделаешь?

— Поставлю под тебя мину замедленного действия. Позвоню Анне Михайловне. Против преферанса мы с ней найдем общий язык, будь спокоен.

— Против преферанса вы, конечно, сговоритесь, но я совсем не уверен, что Аня будет за бородинский вояж.

— Будет! Ручаюсь. Значит, решено: едем?!

Женька смотрит на часы и поспешно поднимается со

скамейки.

— Время вышло. Побежал трудиться. Подробности по телефону.— И он уходит.

Сначала я вижу его широкую спину, прямые угловатые плечи, но вот он исчезает за поворотом дорожки, и я снова остаюсь один.

«Господи, что ж мы будем делать в этом знаменитом Бородине целые сутки? — думаю я.— Ну, приедем. Погуляем, перекусим, завалимся спать. С утра посетим музей. А потом? Нет, все это — ужасная ерунда. Женькины фокусы. Надо отказаться, придумать что-нибудь веское и благовидное. В конце концов можно поехать в Парк культуры, можно податься в Сокольники. Чем не кислород? И близко...» Дома меня ждет сюрприз.

Перешагиваю через порог, и на меня налетают ребята. Сережка и Юля чем-то ужасно возбуждены. Шумят, перебивают друг друга.

— Пап, а пап, звонил дядя Женя! Едем...

— Скажи-ка, папа, ведь недаром Москва, спаленная пожаром...

— Не лезь, Юлька, дай сказать. Пап, а пап, в Бородине речка есть? Рыбу будем ловить?

— А у меня одна тапочка разорвалась.

«Успел. Подложил-таки мину, бродяга»,— думаю я и обхожу стороной ребят.

Аня роется в шкафу. Я здороваюсь с женой и спрашиваю, что она делает.

— Готовлю амуницию для похода,— говорит Анна Михайловна и, как флаг, поднимает над головой мои старые тренировочные брюки.

Все ясно: отступать некуда.

События тем временем продолжают развиваться. Откуда-то появляется нечто среднее между рюкзаком и котомкой. Сережка находит мой старый офицерский планшет и флягу. Юля притаскивает из чулана выцветший сачок для ловли бабочек. О боже! Только сачка нам не хватало.

Звонит Женька.

— Докладываю: едем, как боги, на «Победе». Достал на два дня. Ликуйте и радуйтесь! Чайник не забудьте захватить.

«Победа»! Ребята визжат от восторга. Сережка импровизирует:

Да, мы едем.

День Бородина

Машина бежит, и бежит, и бежит. Десять километров остались позади, тридцать, пятьдесят...