кровью –

не приведи, Господь, под эту кровлю,

под этот кров с дымящейся трубой!

1966

Чаадаев на Басманной

Как червь, разрезанный на части,

ползет – един – по всем углам,

так я под лемехами власти

влачусь, разъятый пополам.

В парах ли винного подвала,

в кругах ли просвещенных дам

влачусь – где наша не бывала!

А между тем – ни тут, ни там.

Да я и сам не знаю, где я,

как будто вправду жизнь моя

загадка Януса – идея

раздвоенности бытия.

Когда бы знать, зачем свободой

я так невольно дорожу,

тогда как самому – ни йотой –

себе же не принадлежу.

Зачем в заносчивом смиренье

я мерюсь будущей судьбой,

тогда как сам я – в раздвоенье –

и не бывал самим собой.

Да что я, не в своем рассудке?

Гляжу в упор – и злость берет:

ползет, как фарш из мясорубки,

по тесной улице народ.

Влачит свое долготерпенье

к иным каким-то временам.

А в лицах столько озлобленья,

что лучше не встречаться нам.

1967

Репетиция парада

Над Кремлевской стеной сыпал снег слюдяной

и кремнисто мерцал на брусчатке.

По кремнистым торцам грохотали войска,

репетируя скорый парад.

Тягачи на катках и орудья в чехлах

проходили в походном порядке.

Я поодаль следил, как на траках катил

многотонный стальной агрегат:

он как ящер ступал, и ходила земля

от его гусеничного хода,

и казалось, народ только часа и ждет,

чтобы чохом отправиться в ад.

О, спектакль даровой, чьей еще головой

ты заплатишь за щедрость народа?

Что стратегам твоим европейский расчет

и лишенный раздолья размах,

если рвется с цепей на разгулье полей

азиатская наша свобода!

Кто играет тобой, современный разбой?

Неужели один только Страх?

Или местью веков и холуй и герой

перемелются в пушечном фарше?

Не на Страшный ли суд все идут и идут

тягачи и орудья в чехлах?

От сарматских времен на один полигон

громыхают колеса на марше.

Нет ни лиц, ни имен. Где друзья? Где враги?

С кем ты сам, соглядатай ночной?

Эка дьявольский труд – все идут и идут

и проходят все дальше и дальше.

Вот и рокот пропал в полуночный провал.

Тишина над Кремлевской стеной.

Тишина-то!.. Такая нашла тишина!..

Эхо слышно из Замоскворечья.

То ли сердце стучит, то ли ветер горчит,

то ли в воздухе пахнет войной.

Что ж, рассудит затвор затянувшийся спор?

Нет, что мне до чужого наречья!

Я люблю свою родину, но только так,

как безрукий слепой инвалид.

О родная страна, твоя слава темна!

Дай хоть слово сказать человечье.

Видит Бог, до сих пор твой имперский позор

у варшавских предместий смердит.

Что ж теперь? Неужели до пражских Градчан

довлачится хромая громада?

Что от бранных щедрот до потомства дойдет?

Неужели один только Стыд?

Ну да что о пустом! Разочтемся потом.

А пока от Охотного ряда

задувает метель, не сутулься впотьмах

и прохожих гуляк не смущай.

Век отбился от рук. – Что насупился, друг?

Все прекрасно, чего еще надо. –

Ничего, – говорю. Не спеша прикурю. –

Ничего. – До свиданья. – Прощай!

1968

Кат в сапогах

По Малой Никитской в отечных снегах

мурлыча расхаживал кат в сапогах.

Пенсне на носу и на пальце рубин,

и двое в папахах как тени за ним.

От черных застолий краснели белки,

он шел и катал за щекой желваки.

Он шел, а в решетах шумела весна,

и песню жевал: – На-ни-на, на-ни-на.

И улица пахла как свежий чанах,

и каждая ветка чирикала: – вах!

И каждая шубка на рыбьем меху

шуршала в ушах, отдаваясь в паху.

Ай, рыжая челка! Духами «Манон»

пахнёт комсомолка – и вроде влюблен.

Актерки, танцорки, строптивый народ,

хотите – на выход, хотите – в расход.

Как зябко, однако, в безлюдной Москве!

Но горный мотивчик журчит в голове.

Какая эпоха! Какая страна!

И сердце поет: – На-ни-на, на-ни-на...

1970

«Зычный гудок, ветер в лицо, грохот колес нарастающий…»

* * *

Что ми шумить что ми звенить давеча рано пред зорями.

«Слово о полку Игореве»

Зычный гудок, ветер в лицо, грохот колес нарастающий.

Вот и погас красный фонарь – юность, курящий вагон.

Вот и опять вздох тишины веет над ранью светающей,

и на пути с черных ветвей сыплется гомон ворон.

Родина! Свет тусклых полей, омут речной да излучина,

ржавчина крыш, дрожь проводов, рокот быков под мостом, –

кажется, все, что улеглось, талой водой взбаламучено,

всплыло со дна и понеслось, чтоб отстояться потом.

Это весна все подняла, все потопила и вздыбила –

бестолочь дней, мелочь надежд – и показала тщету.

Что ж я стою, оторопев? Или нет лучшего выбора,

чем этот край, где от лугов илом несет за версту?

Гром ли гремит? Гроб ли несут? Грай ли висит над просторами?

Что ворожит над головой неугомонный галдеж?

Что мне шумит, что мне звенит издали рано пред зорями?

За семь веков не оглядеть! Как же за жизнь разберешь?

Но и в тщете благодарю, жизнь, за надежду угрюмую,

за неуспех и за пример зла не держать за душой.

Поезд ли жду или гляжу с насыпи – я уже думаю,

что и меня кто-нибудь ждет, где-то и я не чужой.

1970

Двойник

...А если это символ, то чего?

В тени платана, рядом с «Ореандой»,

сидел он у киоска и курил.

(Не знаю что, наверно, как обычно,

«Герцеговину Флор». Или «Памир».)

Цвели сады, и острый запах шторма

стоял не просыхая на бульваре,

и свежие газеты тяжелели

от йодистых паров и новостей.

Он докурил и развернул газету

так широко, что сделался невидим,

лишь сапоги с защитною фуражкой

обрамили невидимый портрет.

Но по рукам, по напряженной позе

я с ясностью увидел, что он думал

и даже чтo он думал (мысль была

отчетлива, вещественна, подробна

и зрима так, как если бы он был

индуктором, а я реципиентом,

и каждый оттиск на листе сознанья

был впечатляющ): баржи затопить

цыплят разделать и поставить в уксус

разбить оппортунистов из костей

и головы бараньей сделать хаши

сактировать любимчика купить

цицматы и лаваш устроить чистку

напротив бани выселить татар

из Крыма надоели Дон и Волгу

соединить каналом настоять

к женитьбе сына чачу на тархуне

Венеру перед зеркалом продать

поднос пустить по кругу по подаркам

и угощать нацелить микроскоп

на рисовое зернышко отправить

на Темзу бочку паюсной икры