не укроешься; но не желая нарушить инкогнито, он, слегка подмигнув мне, – прошел мимо: в маски; я понял, что узнал; и наблюдательность Л. Н., помнится, поразила меня; а усмешка его, как при первом свидании, на Пресне сказала:
– А помнишь, тебя я расспрашивал, кто ты – такой: теперь знаю:
Опять что-то близкое, непосредственное мне пришло прямо в душу; Андреева не было уж: он – прошел чуть замедленным, гиератическим шагом, высоко поднявши серьезный, немного нахмуренный лоб от щебечущих масок – к щебечущим маскам.
И больше его – никогда не видел; но он жиль во мне, хотя знал, что не встретимся мы никогда в том, что нас единит; там, – быть может; а здесь – никогда; наши встречи будут всегда плохо кончаться; он – будет рассказывать обо мне: «Пришел Белый, – наговорил: я – не понял ни слова». Я – о нем: «Нет, Андрееву не хватает литературной культуры: смотрите, – плохой он лубок». Между тем, – знал я, где-то там, что Андреев – огромный, еще не раскрытый писатель: ни Телешеву, ни Тимковскому не понять: он – не с ними; он – с нами; он – наш; знал, мне думается, и Л. Н., что мы с ним где-то часто встречаемся, но… не в Москве, не в Лоскутной и менее всего у С. С. Голоушева; мы встречаемся – там, – в мирах сна, где все маски суть сущности и где видимость Пресни, Лоскутной, Хамовников, «Скорпиона» и «Знания» – маски, порой омолняемые полыханием странного света, и мгновенно застывшие в свете, как фигуры омолненных вспышкой бегущих людей.
Да, все образы творчества Леонида Андреева, весь его бытовой инвентарь – неподвижен, тяжел; он проходит застывшей стопой человека; и слышится шепот: «Богато и пышно». А Некто стоит; и – свеча догорает.
Такими фальшивыми фразами мне казались мнения натуралистической критики о «реализме» Андреева, – об огромном писателе, создававшем огромную карикатуру на реализм: доктор Керженцев падаль тогда на карачки, поверженный проклятием «Зверя»; и утопатывал из распахнутой двери: во тьму.
То, что тайно таилось в Андрееве, – вскрыло позднее себя (у него вместо нашей реальности – пустота, вместо нашей натуры – намеренный манекен, вместо символа – аллегория); он – футурист (до футуризма): единственный в нашей литературе мистический анархист (Маяковский и Хлебников, – не осознавшие себя мистические анархисты).
Я так написал о нем в ранней рецензии; точно таким показался мне в жизни; ходил над проблемою «Я» и все лучшее, что он дал, было – «Я»; в самокритике нашего дневного сознания, перенесенного в сферы космической тьмы, разрывается разум Андреева; день покрывается пятнами масок; и ночь входит в день: происходит дневной маскарад; и он голову прячет, как страус, в общении с кругом людей, представляющих для него лишь личины; и – сетует в разговоре с его понимающим Горьким: «Ты вот умеешь находить их (то есть людей), а за меня всегда цепляется какой-то репейник»[5].
Расщеп, мной замеченный в нем, – раздражал; помню: вскоре в порыве полемики я написал очень острые строки по поводу его драмы «Анатэма»; Л. Н., кажется, раздражался всем стилем рецензий «Весов»; направления нас развели; оказались поздней в разных полюсах (в годы войны); если бы Леонид Николаевич был бы жив, – мы не встретились бы; но я видел всегда его – там, где нет граней; я видел: встающее Чело Века в пространственно временном «Человеке»; любил я его: продолжаю любить; вчитываясь в порою беспомощные страницы, я вижу огромную силу, перед которою пасуют зализанные стилистические приемы «словесников» современности. Нет: он – не умер: раскроется в будущем; мы сумеем понять в изреченном им неизреченное; поймем мы попытку: влить в речи людей ритмы космоса, чтобы орбита фразы вращением все того же напева напоминала бы орбиты вращения космоса.
Он хотел быть огромным – не для себя: он хотел отразить в своей бренной писательской поступи – поступь Века; походка его по истории литературы XX века казалась порой театральной походкой. Казался Корнею Чуковскому он бескорыстным актером; он был Дон Кихотом в прекраснейшем смысле; величие им сотворенного в ярком стремлении к великому; жизнь его книг эпопея. В личине его жило «Я» всего мира, которое он не сумел осознать.
Берлин. 1922 года.