не-латиняне, первоначально вообще не имели никакой защиты. С течением лет, однако, ситуация менялась к лучшему и для них, хотя до конца jus civilеs оставалось недоступным. Для peregrini была создана даже специальная магистратура (praetor peregrini) и специальное право (jus peregrini), отличное тем не менее от римского обычного права. Так продолжалось до известного закона императора Каракаллы (211-217), предоставившего «всем чужестранцам во всей Вселенной римское право гражданства». Но, как ни странно, jus peregrini сохранилось и после этого для отдельных категорий лиц, которых нельзя было считать полноправными гражданами: например, клейменных в наказание за совершение тех или иных проступков рабов, отпущенных на свободу; свободных граждан, совершивших тяжкие преступления, и т.п.¹⁵ Но и закрепление «прав человека» в императорских законах, пришедшееся уже на христианскую эпоху существования Римской империи, не привело к полному отождествлению правоспособности граждан и подданных других государств. В частности, браки меду римлянками и иностранцами-варварами были запрещены¹⁶.

Более того, история человеческого общества наглядно демонстрирует, что правоспособность граждан даже одного и того же государства также никогда не являла собой универсальную правовую категорию. В частности, до недавнего времени существовали сословные права с довольно существенным разбросом их содержаний. Как следствие, дворяне и священники (в отличие от иных категорий граждан) могли быть судимы только судом присяжных по всем видам преступлений, а не только по тяжким. В Англии пэр не мог быть подвернут аресту и судился лишь судом равных себе по статусу лиц. И таких примеров – множество.

Но и после уничтожения сословий неравенство в правоспособности продолжает сохраняться. Государство – не Царствие Небесное, оно зиждется на силе, властной иерархии, требует от своих граждан исполнения определенных обязанностей, и в зависимости от них закрепляет за ними те или иные полномочия, порождая различную правоспособность. Это – естественный и неизменный процесс, пока существует мир. И «даже» сегодня, когда идея равенства все более и более занимает умы теоретиков и практических политиков, упразднить различия в правоспособности никак не удается. Да и возможно ли это? Достаточно сравнить правомочия крестьянина, депутата, главы государства, судьи или военного, чтобы наглядно увидеть разницу, столь естественную и для наших дней.

В «нормальном» состоянии взаимоотношения между «правами» и правоспособностью развивают по очевидному и естественному алгоритму: государство, уважающее «права человека», закрепляет их в своих законах, формируя для всех единые правовые гарантии. И вместе с тем, исходя из принципа целесообразности и социальной пользы, наделяет разные группы населения (сословия) или лиц различной правоспособностью, обязывая их тем самым нести перед обществом особое служение. Поскольку же правоспособность гражданина и «права человека» не тождественны между собой, то равенство в «правах», обусловленное религиозной этикой, не вступает в противоречие с неравенством в правоспособности, вызванном социальной целесообразностью.

Это несложное размышление позволило К.Н. Леонтьеву (1831-1891) вполне обоснованно говорить о том, что «сословия суть признак силы и необходимое условие культурного цветения. Христианство личное, настоящее, думающее прежде всего о том: «Как я отвечу на Суде Христовом?», – ничего не имеет против сословий и всех неприятных последствий сословного строя. Гражданская эмансипация и свобода христианской совести – это большая разница»¹⁷. Более того, по его справедливому мнению, государство лишь тогда действенно и прочно, когда крепко держится системы неравенства прав, поскольку «все спасение государств и культур в этом неравенстве»¹⁸.

III

Течение времени, между тем, внесло в последнее столетие существенные коррективы. После длительной борьбы «прогрессивных» сил с Церковью «правам человека» было публично отказано в их религиозном источнике. Напротив, стали считать, что исключительно религиозные ограничения мешают «правам» развиться наиболее полно. Например, христианство крайне неодобрительно относится к разводам, абортам, однополым отношениям, вообще гомосексуализму, зоофилии и т.п. «Не обманывайтесь: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники… Царства Божия не наследуют» (1 Кор.6:9). Но ведь, говорят нам, это – такие же формы реализации человеком своего «я», как и все остальные, уже давно известные. Почему они были запрещены? Лишь по той причине, что существовало церковное табу, с которым считалась верховная власть и общество, одурманенное религиозными чарами.

И сегодня, с легкой руки новаторов, к «правам» стали относить такие проявления человеческой распущенности, оценка которых еще вчера однозначно (и вполне обоснованно) была негативной. Забылось, что «всякая свобода допускается не ради удовольствия, а ради пользы, которая в ней предполагается (как для человека, так и для общества, разумеется. – А.В.); если же вместо пользы от нее следует ожидать вреда, то Бог с нею совсем! Кому она в таком случае нужна?»¹⁹.

Как следствие, автоматически возникла вторая проблема, горшая первой. Поскольку «права человека» нельзя обосновать на религиозных началах, то, очевидно, остается лишь один способ – сам человек, как источник своих собственных «прав». Однако и самым ярым сторонникам свободы человека, не стесняемой в их сознании никем и ничем, ясно, что ограничиться личным мнением в данном случае не удастся. Если каждый будет сам по себе определять перечень этических запретов и разрешений, начнет самостоятельно формировать реестр собственных «прав», общество не просто впадет в анархию, оно просто не перестанет существовать.

По этой причине возможность определять перечь «прав человека» негласно, предварительно обосновав этот вывод научными доктринами, отдали в руки тому, кто, во-первых, стоит во главе общества, выше личных пристрастий и антипатий, и, во-вторых, создает закон, столь необходимый «правам» для их реализации в социальной среде. Иными словами, – государству, верховной власти. В надежде, что общественное мнение сможет направлять их и контролироваться через парламенты и

и иные демократические институты. И тем самым не заметили, как этический идеал уступил первенство принципу социальной пользы и целесообразности – тем категориям, которыми и должно размышлять главным образом государство.

В результате пришли к тому, с чем две тысячи лет тому назад начала бороться Церковь: к признанию, что ценность