удерживали, но он нашел выход: как только судья к нему приближался (а куда ему деваться, судье он ходит вдоль боковой линии), Абрамян стал плевать в него. Когда боковой судья повернулся к главному арбитру турнира Рудневу, тот увидел, что судейская рубашка его коллеги заплевана, игру прекратил и удалил с поля всю ереванскую команду.

Впрочем, к этому времени на поле уже шла, говоря «высокопрофессиональным» языком, почешиха. Вы не знаете, что это такое? Поясню изящнее — игра в кость. Как, вы и этого не знаете? Снова поясню — это когда мяч уже никого не интересует, игроки охотятся друг за другом и бьют по ногам.

За пять игр финала армянские футболисты получили восемь предупреждений, трое удалены с поля (лишь на одно удаление больше было во всех матчах высшей лиги за весь год).

Да, чуть не забыл: «оскорблял судью нецензурной бранью, грозил физической расправой» — это в рапорте арбитра говорится о Бегларяне — тренере юных армянских футболистов.

Не исключено, что когда-то, давно, у этого тренера, еще ребенка, все началось с того, что он просто отбросил мяч в сторону после свистка судьи или отбил его в аут, судья не поднял вовремя желтую карточку, и он понял — можно…

* * *

А где же наш мальчик? Он уже выздоровел, уже бегает. Теперь уже говорившие со мной спортивные руководители (тоже педагоги) утвердятся во мнении: рядовой случай. Уже зажили раны, заметены следы — судья матча даже не внес в протокол факт удаления с поля — скрыл.

На том злополучном воскресном матче со мной рядом на скамейке сидел Сережа Казарин, недавний выпускник спортклуба «Москвич», он уже успел вдали от дома поиграть за команду мастеров во второй лиге, потом ушел. Тренер, который его пригласил (кстати, маститый), брал по утрам шланг и сам поливал зеленое поле. Тренер, который его сменил и от которого Сергей ушел (выпускник высшей школы тренеров), давал установки на тренировку и, отвернувшись, читал на трибуне газету.

Я давно знаю Сергея, еще худеньким подростком. Сейчас он вымахал, раздался в плечах. Мне очень хочется, чтобы у него все было хорошо (сейчас Сергей пробует себя в клубе московского «Торпедо»). Если он научится забивать мячи с ходу и без обработки, если он когда-нибудь войдет в знаменитый «Клуб Федотова», я буду рад за него: это будет его личное достижение. Но если он, выросший и окрепший на футбольном поле, вступится за слабого — на улице, в трамвае, на работе, у себя в подъезде, — тогда сильнее станем все мы, наше общество, на одного человека сильнее.

Помню, как лет пятнадцать назад я познакомился в Киеве с одной детской художественной студией. Дети там рисовали под музыку, они побеждали на всех конкурсах. В 120 странах побывали их рисунки, и всюду — почетные дипломы (те же очки, что в футболе). Я восхищался, завидовал этим детям, но меня интересовало другое: хорошо, ладно, но ведь не все, немногие станут большими художниками. Если ученица этой студии станет вдруг техническим секретарем, смогу я ее потом отличить от других технических секретарей?

Осташинский, руководитель студии, рассказал. Один ребенок любил рисовать только на больших листах бумаги — размашисто, аляповато, с помарками, кляксами. Осташинский стал вырезать для него маленькие, как наклейки спичечных коробков, листики и заставлял малыша выводить тончайшие узоры, так, чтобы каждая черточка, каждая точка были видны.

— Я не знаю, будет ли он художником, — сказал мне Осташинский, — но я хочу, чтобы, когда он вырастет, у него в квартире было чисто.

Вот — тема, вот — человек, которого я ищу, и как жаль, что я давно уже взрослый.

1983 г.

Пристань на том берегу

«Все равно — Архангельском иль Умбою

Проплывать тебе на Соловки».

Сергей Есенин.

Залив Белого моря, южная кайма Кольского полуострова. Маленький надел северной полуостровной земли. Здесь, за Полярным кругом, и живет помаленьку Умба — деревянный райцентр. И дома, и тротуары — из дерева, и центральная широкая улица, куда транспорт не пускают, — тоже деревянная. Домашний городок — и сараи наружу, и дровяные поленницы; на любое крыльцо присядь — дома. В былые времена поморы, уходя на промысел — на месяцы, замок не вешали, палку поперек открытой двери поставят, и все. Это не означало, что входить нельзя, просто знак, что хозяина нет.

Прежде райцентр именовался «поселок Лесной», а Умбой была только деревушка под боком, а теперь все вместе — Умба.

Каждый край гордится своими знаменитостями. Всюду кто-нибудь да родился. Если нет, вспоминают, кто бывал проездом, и записывают в свояки. Терский берег одинок, из местных никому, кажется, памятников не воздвигали.

Знаменитых нет, а талантливые — пожалуйста. Вот хоть Апполинария Лахти. Она сочиняет частушки. В этом году на проводах русской зимы хотела было спеть, но ей не разрешили, потому как не ознакомила с содержанием комиссию. «Из публики», «из народа» на народном празднике петь частушки без резолюции нельзя, так ей объяснили.

Спасибо районным журналистам, они Апполинарию Павловну послушали, расставили знаки препинания (у нее четыре класса образования, потом — багор в руки и на лесосплав); и вот недавно она, теперь уже пенсионерка, впервые увидела свои частушки опубликованными.

У Лахти грустный талант. Послушайте томление слов:

Сиротею, сиротею,

Сиротее меня нет.

Какое платье ни надену —

Выгорает каждый цвет.

Грустные частушки — такая же странность, как веселые поминки. Хотя характер славянский в них — словно в родниковой воде: на душе муторно — а пляшем, веселиться надо — грустим.

Талантливые в отличие от знаменитых — всюду есть.

Жителей в Умбе чуть более семи тысяч, а на всем побережье — 9.400.

…Это все земляки мои, земляки.

* * *

Поезд идет на север, где-то после Волховстроя появляются первые приметы родины — фиолетовый иван-чай. Поросшие лишайником валуны, холодные озера, тундровые ели. Неяркая, застенчивая красота. Богатую да броскую полюбить не мудрено — золушку полюбите. Я с благодарностью смотрю на двух немолодых людей в купе, они едут путешествовать на байдарках по северным рекам и озерам.

Конечно, Родину не за красоту любят и не за могущество. Согласились бы вы поменять мать потому, что ваша беднее и здоровьем слабее?

…Озера, скалы, мох. Бывали и здесь знаменитости. Для хрестоматийной славы родных мест можно бы подробно вспомнить, как жил здесь, на Терском берегу, в ссылке революционер Виктор Ногин, самодержавие определило ему срок 6 лет.

Однако, что за гордость, скажите, быть местом ссылки.

О Терском береге