Лев Кузьмин В последний день апреля

Рисунки Т. Прибыловской

Сельская школа стоит над высоким речным обрывом, чуть в стороне от главной колхозной усадьбы. Палисад школы — в сквозной зелени берёз. Клейкая, молодая листва так и льнёт к чистым стёклам классных окон. В классах неумолчный гомон ребят: «Завтра — праздник! Завтра — Первомай!»

Ну, а если Первомай, то, значит, прямо сегодня после обеда можно разлететься всем, кто желает, на целых три дня по родным деревням и деревушкам.

Нежелающих, ясно-понятно, нет. Интернатские зареченские таким предстоящим событием взбудоражены особенно. Из-за поздней, но необычайно дружной в этот год весны, из-за сильного водополья они не были дома почти полмесяца. А теперь с пойменных лугов, с просёлочных дорог река начинает вроде бы отступать, и ребятишки-зареченцы готовы помчаться домой, не дожидаясь даже конца самых последних, самых лёгких уроков.

Уроки сегодня впрямь одна лишь простая видимость. Учителя скорому празднику рады тоже. И уроки ведут весело, свободно, к доске почти никого не вызывают, двоек не ставят, но зареченцам и эти последние часы в тягость всё равно.

И вот лишь грянет звонок на очередную переменку — они первыми, раньше всех других школьников, на крыльце.

Правда, когда они там сбиваются в плотную стайку, то сразу видно, что их, зареченцев, не так и много.

Старший тут по возрасту — Коля Колыванов, пятиклассник.

Он, как это бывает у некоторых деревенских с отличным здоровьем мальчиков, не так чтобы велик ростом, да зато крепок в плечах. Его сильная фигурка ловка, его небольшие серые глаза смотрят на всё всегда уверенно, и даже со стороны понятно: он у зареченцев — верховод.

Одним годом, одним классом помладше Коли — Люба Чернова.

Не в лад со своей фамилией она вся беленькая. За это её в школе зовут не столько Черновой, сколько Любой-Одуванчиком. И на прозвище она отзывается охотно, ничуть не сердится.

Меньше Любы — ученик второго класса Миня Штучкин. Он по-воробьиному шумлив, суетлив. Он любит задавать вопросы: «Что? Почему? Как?» Задаёт он их по делу и без дела.

Ну, а если всех этих ребятишек выстроить лесенкой, расставить, как ступеньки, то на самом низу лесенки окажутся Нюра да Юра Крепаковы. Сестра с братом. Близнецы. По школьным делам — первышата. Эти ещё малы настолько, что о них, кроме того, что они схожи друг с дружкой, как два румяных колобка, добавить нечего совсем. Но за эту похожесть, за эту крохотность их все и любят, а зареченцы, особенно Коля Колыванов, даже опекают.

Вот и сейчас на весеннем ветерке, на крыльце, где ребята топчутся в лёгкой школьной обуви, Коля Колыванов им первым и задаёт самый сейчас нужный, самый дельный вопрос:

— Для похода в деревню резиновые сапоги приготовили? С вечера сушить их поставили?

— Поста-а-авили… — нараспев, в один голос отвечают колобки. И при этом, улыбаясь, жмурясь, смотрят на Колю Колыванова, как на ясное солнышко.

— Не успел ты вчера сказать, мы уж и поставили! — повторяют Юра с Нюрой. — Прислонили к тёплой батарее рядом с твоими в интернатской раздевалке.

— А меня почему не спрашиваешь про сапоги? — ревниво, напористо подключается Миня Штучкин. — А меня разве, Коля, в поход домой не берёшь?

Коля пробует ответить шуткой:

— Да вот всё ещё думаю: брать ли? Надо ли?

А Миня шуток не понимает, Миня пугается:

— Отчего «брать ли»? Почему «надо ли»? Я на ходу прытче Юрки с Нюркой!

Миня едва уже не ревёт, но в дело вмешивается Люба-Одуванчик:

— Эх ты, Миня! Всегда суёшься наперёд всех и всего! Да разве Коля когда кого бросал? Да разве Коля когда оставлял? Не бросит он и тебя… Верно, Коля? — заглядывает она сама в лицо Коле Колыванову, а тот под её взглядом слегка смущается, кивает:

— Верно… Зачем мне бросать своих деревенских?

Потом, глядя в заречную даль, добавляет уже серьёзно, даже сурово:

— Чур, уговор! Кто захнычет в дороге, того в самом деле заверну сразу назад. Тот пускай сидит, посиживает в интернате весь Первомай. Лугами нынче идти — не игрушки… Это смотреть с крыльца напрямую — вроде бы всё прекрасно и совсем недалеко, а на деле, знаете сами, придётся кривулять обходными тропками, шлёпать до моста километров шесть. Да и после моста за рекой — километр с хвостиком.

Люба уверяет:

— Не захнычет никто! Нам бы лишь до моста добраться. А там — реку перебежим и, считай, все дома!

На распахнутую впереди речную долину ребятишки со школьного крыльца смотрят вновь и вновь. В оплёснутом солнцем пространстве вся долина, как вогнутая великанская ладонь. В ладони извивается, моет глинистые откосы всё ещё не везде вошедшая в русло река. Плоские же излуки там и тут переходят в сверкающие озёра. На дальнем краю долины, на самом её окоёме, чуть бугрится голубовато-коричневый пашенный угор. Над ним медленно зарождаются облачные громады. И вот там, не то что бы воочию, а больше от сильного детского воображения, ребятам кажется, что они видят всю-всю в зелёных пятнышках вербных куп, всю-всю в серебристо-шиферных квадратиках крыш свою родную Зареченку.

И, хотя она маленькая, очень далёкая, хотя она от главной колхозной усадьбы на изрядном отшибе, ребята знают: деревенька сейчас тоже полна всяческой жизни. И тревожное настроение у них сменяется настроением весёлым. Ребята начинают вслух мечтать. Близнецы-колобки Юра да Нюра говорят:

— Над нашим, над крайним домиком — вроде бы синий дымок… Мамка, поди, печёт к нашему приходу творожники…

Миня возражает:

— Кто это будет затапливать печку в середине дня? Да и почему — творожники? По-моему, лучше ватрушки с картошкой. Печёное тесто во рту на зубах хрустит, румяная картошечка со сметанкой пыхает паром… Ух! Так бы сейчас и уплёл одну такую ватрушку!

Люба вздыхает, поводит носом, тоже говорит:

— Ух!

Но тут же, шутя, шлёпает Миню по вихрастому затылку:

— Не раздразнивай! И без тебя терпения больше нет. Я так бы домой и полетела!

Миня