Лемминг бормотал и трясся, рухнув на колени и поглаживая счета, ощупывая раскатившиеся четвертаки, лаская увесистые полудоллары, как грудь любовницы. Один день, всего один, и семь сотен баксов! Его мысли понеслись бурным потоком: если помножить это на семь, выйдет четыре тысячи девятьсот в неделю, около двадцать тысяч в месяц. Больше двухсот тридцати пяти тысяч долларов в год, не говоря уже о возможных банковских процентах.
Кстати о чудесах. Словно ребёнок на пляже, Лемминг сложил монеты рядом с собой в высокую денежную башню. Он мечтал о несбыточном и воплотил это. К двум утра его игрушечная крепость пышностью не уступала поздненормандскому замку. С нигилистическим фырканьем Лемминг развалил её взмахом руки. Он зевнул, решив отныне спать здесь, в своей Коллекционной, где хладная наличность грела ему сердце. Он сбросил барыш с одеяла и лязгающий звук падения монет на пол благословенной манной забарабанил по его иссохшей душе.
— И это законно, — Лемминг хихикал во тьму и грядущее безграничное будущее. — Никакой вечной расплаты, просто день за день. Могу же я заключить клёвую сделку?
В конце концов, какова цена? Лет сорок-пятьдесят. Не больше, чем на альтернативной службе, блаженно размышлял он, прикрыв глаза, вроде как присоединиться к Корпусу мира, чтобы избежать армии.
Пока безликий Собиратель ишачил без передышки, как раб, Лемминг тоже не покладал рук. Он привык к полуночному ритуалу с последним ударом часов: «пуф!», лязг и тяжёлый удар наверху, глухое бормотание, ещё одно «пуф!»… и тишина. Тяжёлая ноша воскресного Суперкубка, полегчали 15 апреля после уплаты налогов, когда ни у кого особенно не оставалось, что терять, но не одного пропущенного дня. Всегда тот же неизменный тщательный учёт Собирателя, невыводимая вонь пота и уйма монет. Лемминг потерял пять фунтов, собирая и перенося добычу в банк, прежде чем неохотно сдался и приобрёл полноприводной фургон, чтобы перевозить своё богатство.
Первый его банк, а затем и второй перестал вмещать все наличные деньги. После жестоких и мучительных сомнений — ради всего святого, ну не тратить же денег — Лемминг купил дом на снос, а затем ещё один, оснастив их оконными решётками и стальными дверями с часовым механизмом. И наконец, когда он больше не смог отстраиваться вширь, Лемминг зарылся вниз, дополнив свои дома вместительными подвалами. Он любил сидеть в своих сокровищницах, будто в церкви. Когда внизу грохотало метро, его полчища отвечали серебряным хором. И ликующим контрапунктом к этому денежному гимну звучала песня Налоговой Службы. Лемминг стонал от их оценок, но именно так выбрасывались пятицентовики. На десятом году, когда его гордыня сравнялась с богатством, он позволил себе ленивую шутку насчёт Дохода.
— Слушайте, — любезно снизошёл он, предложив измотанному налоговому инспектору остатки диетической Колы. — Вместо того, чтобы всё это пересчитывать, просто скажите мне, сколько нужно президенту. И присоединитесь ко мне за ужином. В Макдоналдсе специальное предложение с маленькими бургерами.
Десятилетия проходили величественным парадом под звенящую серенаду прибыли. Гонвилль Лемминг стал равнодушен к слабым полуночным звукам наверху, старел вместе с Собирателем Номер Пять, неизменно пунктуальным, неизменно точным в отчётах. В один Сочельник, охваченный несвойственным ему духом Рождества, Лемминг оставил в коллекционной комнате подношение: мясной рулет с прошлой недели, вчерашний салат, кофейную этикетку и карту комиссионного магазина, вознаграждая лояльность Номера Пять.
Ему не стоило пытаться подслушать выражение благодарности. Проявление чувств за дверью было куда громче и красочнее обычного, их общий смысл определял Лемминга, как скаредного, мать его, сукиного сына, который мог бы сжечь сиротский приют ради забавы и прибыли, если бы был не настолько долбанным жмотом, чтобы купить спички.
Затем „пуф!“ — тишина и запах пота, пузырящийся в воздухе, словно отвергнутый мясной рулет.
На последнем году жизни, во время тяжёлого национального кризиса и странной нехватки металлических денег, Лемминг завершил свою стяжательскую жизнь подвигом, ссудив правительству десять миллиардов наличными за всего лишь восемнадцать и семь десятых процента. Президент содрогнулся, но подписал.
— Ну, разве так уж плохо? — утешил его Лемминг, подарив на память ручку. — Народ расплатится банковскими картами.
Какого чёрта, ему всё равно нужен был просторный подвал. Он намеревался позволить грубому, но неутомимому Номеру Пять сократить маршрут, хотя бы пропускать менее богатые южные штаты, но передумал. Дело не в деньгах, а в принципе: потом этот подонок захочет отдыхать по выходным.
Накануне смерти Лемминг грыз вчерашнее печенье и писал извещение о потере права выкупа на Белый Дом, добавив, что он мог бы увеличить ссуду, если получит Пентагон в своё распоряжение под хранилище монет, отчеканенных монетным двором новеньких Лемминг-центов. У шатающегося правительства не останется другого выбора, кроме как это принять. Он запечатал извещение и вернулся к чашке горячего кофе, оживлённый и прекрасно себя чувствующий. Под старость он всегда спал в Коллекционной комнате, закрывая глаза с видом сегодняшних трофеев и открывая их на ту же самую утешительную перспективу. Этой ночью, в последний раз любовно погладив свёрток четвертаков, Лемминг заснул сном праведника и больше не проснулся.
Первый намёк на его кончину случился, когда наутро он поднялся, оставив тело лежать холодным и закостеневшим. Потянувшись для успокоения к монетам, его рука просто прошла сквозь них.
— Хлеб реален. Ты — нет, — объявил Джей Би с подержанного моррисовского кресла[6], листая контракт Лемминга, теперь подлежащий выполнению. — Подъём, подъём, Г. Л. Номер Пять с благодарностью удалился на отдых и подножный корм, после стольких