холодное время года устраивала в Таиланде кэмп, что-то типа спортивного лагеря, только для взрослых и очень богатых людей. И в марте Настя улетела вместе с мамой в Таиланд. Мне тоже предлагали полететь, но лишних 80-ти тысяч у меня не нашлось, так что я остался. Весь первый день после Настиного отъезда я повторял одно слово: «Отвратительно». А затем я стал писать. Писал две недели, всё время, что Настя была в отъезде. Получилась какая-то фанфикоподобная графомания о прогулке глупой, недалёкой и счастливой девушки и умного, глубокого и несчастного парня спустя десять лет после их расставания; всё кончилось тем, что, когда они уже спустились в метро, чтобы разъехаться, он бросился под поезд. А ведь начиналось всё с ханжеских од животворящему огню любви, этих бездарных стишков, которые я вываливал в пыли вековой поэзии, со всеми её «устами», «очами» и «статью».

Однако, дописав этот текст, я почувствовал такое облегчение, что сказал себе то, за что до сих пор не могу себя простить: «Ладно, если ей захочется, пускай сама разрывает отношения». И когда Настя вернулась, я дал ей почитать этот мой рассказ – чтобы она решила за нас двоих, быть нам или не быть вместе. Настя его тут же прочла, и мы встретились для объяснений. Но расставания не произошло – Настя только иронично выразила благодарность за столь нелестную характеристику, которую я дал ей в своём тексте («недалёкая», «беличья вертлявость»), и мы помирились.

Я мог бы долго обременять вас рассказами о наших прогулках, походах в кино, знакомстве с родственниками и прочем досуге, но мне он что тогда, что сейчас видится лишь лживым отвлечением того главного, которое мы либо томительно ждали, незаметно для всех прихватывая друг друга за самые нескромные места, либо от которого отдыхали, размазанные, не замечающие ничего и никого вокруг.

Весной Настя с мамой переехала в наш район, а в мае состоялся мой первый поход в аптеку с долгими виляниями возле кассы.

Я избавлю вас от подробностей той унизительной грязи, которую принято называть личной жизнью и в которой мы марали свои юные тела, – для этого есть полчища литературных эксгибиционистов, клепающих порнографический эрзац. Отделаюсь лишь одним кадром, который, как мне кажется, вобрал в себя всю «красоту» нашей интимной жизни.

Выходные, её мама в отъезде, душная, раскалённая майским солнцем квартира и день, прогорающий где-то на периферии зрения; ноющие от долгого лежания конечности и впивающиеся в спину складки простыни; забродившее солоноватое послевкусие во рту и влажная вонь разварившихся в страсти тел.

Но Настя, когда мы стояли с ней у кухонного стола, поедая всё, что попадалось под руку, описала это ещё короче и точнее: как объесться сладких конфет.

Без крайней необходимости она не выходила из дома и могла пролежать весь день в кровати, смотря бьюти-блогеров, стэнд-апы и всякий кинотрэш с перерывами на еду, туалет, ну и меня, конечно.

Объятые жаждой, но ещё не дозревшие, чтобы познать друг друга до конца, мы испробовали весь разврат, который нашептывала нам наша с ранних лет подсаженная на порнуху фантазия, с каким-то диким изощрением обступая со всех сторон запрет, данный нам самой природой.

Без Насти я зверел. Как-то раз, подойдя к остановке, чтобы через страшную неохоту поехать на тренировку, я ни с того, ни с сего долбанул ногой по стенке с рекламой, а возмутившегося деда – вероятно, препода из ближайшего института – послал на три буквы. Играя на школьном дворе в футбол, после каждой неудачи я дубасил железный забор, из-за чего костяшки на моих руках постоянно были вздутыми и лиловыми, как сливы. В самой школе я как-то ходил по коридорам, втыкая себе в запястье гелевую ручку. Я насчитал тридцать пять проколов, некоторые из них до сих пор отмечены черной точкой. Иногда, когда Настя приглашала меня к себе, я останавливался на полпути и, сидя на подвернувшейся остановке или лавке, бубнил себе под нос: «Отвратительно» или «Какой ужас», после чего, уже по темноте, шёл домой.

Наконец как-то вечером, когда мы с Настей выгуливали Юстаса, её хромую, писклявую, вечно беспокойную, с глупыми, как у креветки, глазами, шавку, которую я прирезал с особенным наслаждением, после молчания, длившегося с самого начала нашей встречи, я вдруг залился истерическим хохотом; продолжая смеяться, я ходил уже не с Настей, а как бы за ней, меня сторонящейся. То же продолжилось, когда мы пришли домой и Настя стала мыть Юстаса в ванной, что в обычное время препоручалось мне. А потом я услышал Настин плач, и стало уже не до смеха. Мне захотелось обнять Настю и плакать вместе с ней, моля о прощении, но, подойдя к двери и увидев через щель её красное зарёванное лицо, её уродливо разинутый рот, я вдруг вспомнил всем известную сцену из «Сияния» и захохотал ещё сильнее. Я прижал голову дверью и пропел: «Here’s Johnny». Но, когда я посмотрел Насте в глаза, меня как ледяной водой окатило. Я увидел в её глазах страх, который могут вызвать загоревшиеся шторы или встретившийся в лесу волк, – страх перед опасностью.

Разумеется, после этого мы сидели в обнимку на полу под кухонным столом и шептали слова любви и прощения; разумеется, мы помирились – ведь дальше нас ждало ещё большее сцен ревности, расставания и примирения. Летом, 28-го июля, то есть на полугодие наших отношений, мы гуляли вместе с Настей и моим одноклассником Марком (до него Настя, благо, в своё время не успела добраться) в Тушинском парке. Дело было уже вечером, мы подошли к пляжу, и Настя и Марк решили искупаться. Они звали меня с собой, но я отказался – купание это увиделось мне какой-то наглой, пошлой праздностью. А потом, когда они, раздевшись до нижнего белья, ушли в темноту воды, я поднялся с дощатого помоста, на котором сидел, и тоже ушёл – куда-нибудь подальше и желательно навсегда. Домой мы возвращались одновременно, но разными дорогами: они – через Покровское-Стрешнево, я – вдоль трамвайных путей, а потом – по Волоколамке. На Настино сообщение с вопросами, зачем я себя так веду, разве я не понимаю, что делаю ей больно, ответил, что нам надо расстаться.

А дальше был её разбитый телефон и я, ищущий его ошмётки в мусорном баке посреди парка в три часа ночи; холодные разговоры на краю пропасти, из которой выбираются уже прохожими, и я, вырезающий осколком стекла от её телефона слово «ублюдок» на своем запястье; примирения в затянутой склепной темнотой комнате под ледяное уханье часов и я, забирающий её телефон из ремонта.

В августе мы поехали в деревню под Муромом к Настиной бабушке. Помимо самой бабушки, там жил её отец, профессор геодезии, чья стариковская заносчивость вступила в реакцию с моим подростковым нигилизмом, в результате дав много