разу не была. Елисеев тоже будет чему-то улыбаться во сне. И выражение лиц у обоих будет одинаковым.

Звонка не было. И это становилось странно. Может быть, он потерял ее номер? А может быть, вообще не записал? Лена подождала до вечера. Позвонила сама. Услышала в трубке его голос.

– Привет, – сказала Лена.

– Привет, – ответил он. Голос – глухой, неокрашенный, и ей показалось, что он не узнал ее. Не понял.

– Это я. Лена.

– Я узнал. Это ты, Лена, – повторил он тем же неокрашенным голосом.

Она растерялась.

– Тебе неудобно говорить?

– Почему? Удобно.

– Что-то случилось?

Елисеев молчал. В мозгах шел великий благовест: митинг соединился с колокольным звоном, и надо всем этим гомонила стая весенних птиц.

Поясницу ломило, почки отказывались фильтровать. Организм восставал против его образа жизни.

Песок и камни – это пляж. Или морское дно, за которое цепляется якорь.

– Мы больше не будем видеться, – сказал Елисеев.

– Почему?

– Потому что я – мертвый якорь.

– А я? А мне что делать? – беспомощно спросила Лена.

– Ну… пять дней не такой уж большой срок.

– Зачем ты говорил, что любишь меня? Что хочешь быть мне мужем?

– Это была правда.

– Тогда правда. И сейчас. Сколько же у тебя правд?

– Две.

Лена молчала.

– Не плачь, – сказал он. – Сейчас трудно. Но с каждым днем будет все легче. Освобождайся от меня.

Лена не плакала. Это он хотел, чтобы она заплакала по нему. Это он выстраивал кадр. Останавливал мгновение.

Она бросила трубку. Оцепенела.

Смерть Андрея. Предательство Елисеева. Эти два события не соизмеримы ни по времени, ни по значению. Но это рядом. Одно за другим. Жизнь бросала один вызов, потом другой. Теперь ее очередь. Можно снять ботинки и босиком пойти по снегу. Простудиться и умереть. Но зачем так многоступенчато: ходить, болеть… Можно просто умереть – быстро и небольно.

Как горит в груди… Как больно, когда подрубают страсть, когда топором наотмашь – хрясь! И заходишься от боли. Болевой шок. Нужен наркоз. Сон. Быстрей. Будет легче. Будет никак. Ничего не будет, ничего, ничего, ничего. НИ-ЧЕ-ГО…

Лена пошла на кухню, достала из холодильника все снотворные, которые скопились за время болезни Андрея. Ссыпала их на стол. Лекарство хорошее, очищенное, хотя какая разница… Таблетки хорошо запивать молоком, хотя опять же – какая разница. У нее были сухие сливки. Она развела их в воде. Не думая, заставляя себя не думать, стала закидывать в рот по таблетке. Потом по две. Она торопилась, чтобы не передумать. И чтобы скорее наступило НИЧЕГО.

Таблетки кончились. Ничего не наступало.

Лена подошла к телефону и набрала номер Елисея. Попрощаться. Она на него не обижалась. Он в нее проник. И освободиться от него можно было, только освободившись от себя.

Лена услышала его голос и сказала:

– До свидания.

– До свидания, – ответил он. Голос был сонный.

Лена положила трубку. Прислушалась к себе. НИЧЕГО разрасталось. Разбухало.

Лена набрала телефон Норы Бабаян. Подошел ее муж.

– Боря, привет, – поздоровалась Лена. – А Нора дома?

– Ее нет. Она в монтажной. Что передать?

– Передай: до свидания.

– Ты уезжаешь?

Лена не ответила. НИЧЕГО стремительно втягивало ее. И втянуло.

А потом вдруг выплеснуло, как волной. Лена очнулась в палате. Возле нее стоял врач. – У меня к вам будут вопросы, – сказал врач.

– А у меня к вам, – строго ответила Лена.

Через неделю ее выписали домой. Наверное, врач не захотел отвечать на ее вопросы.

В доме было чисто, только на полу ребристые следы. Эти следы принадлежали ботинкам Норы Бабаян. Друзья на то и существуют, чтобы оказаться в нужное время в нужном месте.

Врач сказал впоследствии, что доза могла убить лошадь, но лекарства оказались качественные и запивались молоком. Это снизило интоксикацию.

Но Лена знала: дело не в лекарствах и не в молоке. Это все Андрей. Это он не разрешил ей сходить с дистанции раньше времени. Как там у Высоцкого: «Наши мертвые нас не оставят в беде…» Лена посмотрела на себя в зеркало. Выглядела, как это ни странно, хорошо. Она, конечно, не была молодой. Но и старой она тоже не была. Впереди расстилался довольно длинный кусок жизни, по нему надо было идти.

– Лена, – сказала она себе. – Надень ботинки…

Потом прошла на кухню. Достала из холодильника манго и стала есть. Это был желтый, душистый, сочный плод, ни на что не похожий на самом деле.

Зазвонил телефон. Она подняла трубку. Услышала голос Елисеева.

– Ты где была? – спросил он. – Я звонил.

Лена подумала и ответила:

– На Кипре.

– А что это? – удивился Елисеев.

– Остров. Курорт.

– Ну вот… – обиделся он. – По курортам ездишь. А я болел…

Через несколько месяцев Лена увидела Елисеева на банкете. Фильм был окончен. Его отобрали на фестиваль. Нора Бабаян нашла спонсора. Спонсор устроил банкет. Елисеев стоял с рюмкой. С кем-то разговаривал. Интересничал. На его лице была щетина трехдневной давности. По последней моде. Но эта щетина хороша на молодых лицах. А на лице пятидесятилетнего Елисеева она выглядела как плесень. Он стоял заплесневелый, с заваленными вниз бровями. Глаза под очками – не поймать выражения. Мерцательная аритмия. Пиджак на нем был дорогой, но топорщился сзади, как хвост у соловья. И во всем его облике было что-то от бомжа, которого приодели. Лена смотрела на него и не могла поверить: неужели из-за этого замшелого пня она хотела уйти из жизни… Хотя при чем тут он? Просто страх одиночества и жажда любви. В этом дело. Страх и жажда. А он ни при чем. Он – просто гастролер. Поехал, выступил, показал свое искусство. И вернулся. И опять поехал, опять выступил. Такая работа.

Елисеев увидел Лену. Подошел. Улыбнулся, как оскалился. И вдруг Лена поняла: он не скалится. Он пробует лицо. На месте оно? Или его уже нет?

А вокруг творилось настоящее веселье. Люди вдохновенно ели и вдохновенно общались. На столах стояли икра в неограниченных количествах и метровые осетры, приплывшие из прежних времен. Женщины были прекрасны и таинственны. А мужчины умны. И казалось странным, что за стеной ресторана – совсем другая жизнь.