которая манила в обитель уюта и уединения случайного прохожего и не пускала того сквозь стекла и дверь.

Положив ладонь на ручку, он вдруг обернулся с самодовольной улыбкой победителя:

– Вам ведь полегчало?

Она ответила болезненно скривленными губами:

– Спасибо за все.

– Что ж, хорошего вам вечера.

– И вам того же.

Дверь тихо захлопнулась, и секундная стрелка громко защелкала, радуясь собственному величию в тишине, способной сдавить черепную коробку, обратив ту в бесформенный фарш…

Следующим днем, часов в десять, когда с ленивой повседневностью утро переползало в день, проливая на землю светлое, а снег застилал крупными хлопьями все вокруг, нарушились все обещания. Скитания брошенной куклы от дома к дому наконец прекратились.

Дарью забрали обследоваться в клинику для психически больных, а затем, выписав кучу диагнозов, выделили ей отдельную палату. Она никак не сопротивлялась, соглашалась на все. Обмякшая и обессиленная, она была не в состоянии двигаться – кукловод, наигравшись, бросил нити. В палате же она сидела все время в углу на койке, смотрела тупым взглядом в стык пола со стеной с опущенными, безжизненными руками, и твердила почти что постоянно только одно: «я кукла». Однажды ее навестил нотариус с просьбой подписать бумаги: задаваться вопросами, что-то узнавать, вести переговоры Дарья и не думала, с послушным равнодушием молча оставила каракули везде, где только требовалось. Ее интересовало ничто, ела она насильно и месяц спустя похудела настолько, будто все жизненные силы ушли из нее напрочь. И сколько ей еще предстояло сидеть? Она не знала и не думала над тем, полоумно считая, что брошенная кукла переживет весь мир просто потому, что такова ее судьба.