В стойбище

Протяжный утробный гудок далеко разнесся над сонной рекой, повторяясь эхом в прибрежной тайге. Дремавший на отмели у костра старый рыбак-нанаец встрепенулся, увидев в предрассветных сумерках пароход с тусклыми сигнальными огнями. Пароход приводился в движение огромным колесом, встроенным в корму. Плицы колеса неистово буравили черную воду, но двигался пароход медленно. Он тащил на буксире две тяжело груженные баржи. Рыбак вошел по колено в теплую воду, держа на кукане двух сазанов.

— Эй, пароход! Сазан на табак меняй?! — тонким голосом крикнул старик и закашлялся.

В шуме машины и взбаламученной колесом воды потерялся слабый крик рыбака. Никто не ответил на зов, только рулевой, заметив на берегу человека, приветливо помахал ему рукой. Старик привычно нащупал у пояса прокуренную трубку и вздохнул.

«Спят, однако», — подумал он и бросил раскрывающих рты сазанов обратно в воду.

Но не все спали на пароходе. У самого колеса, облокотившись на перила, стоял человек могучего сложения, в рубашке с расстегнутым воротом, в брюках из чертовой кожи, в сандалиях. Крупная, начавшая лысеть голова и русая профессорская бородка клинышком чуть тронуты сединой. Голубые глаза зорко смотрят из-под мохнатых бровей. Обитатели парохода, с которыми он успел познакомиться, почтительно называли его «доктором» или Матвеем Алексеевичем. В дороге знакомятся быстро, она располагает к откровенности, и пассажирам стало известно, что Матвей Алексеевич Мартыненко едет с женой Агриппиной Спиридоновной в нанайское стойбище лечить людей и что в этих местах они впервые.

Чем дальше на север, тем шире и многоводнее становится река. В дни летнего паводка Амур разливается в иных местах на многие километры. И кажется, что пароход идет по морю и что темнеющие в сумерках полоски берегов — это затерянные в море острова. Над сонной рекой — снежная метель. Это мотыльки-эфемериды. Трепеща крылышками, они садятся на воду и плывут, покачиваясь на ленивых волнах. Мотыльки облепили сигнальные фонари, ползают по лицам разметавшихся на палубе пассажиров.

Матвей Алексеевич наблюдает, как постепенно светлеет восток, и вот уже глаз различает резную листву прибрежных тальников. Вдали, на правом берегу, четче прорисовывается темно-синяя гряда гор. Голубеет высокое безоблачное небо, краснеет полоска зари. Свежий ветерок, не зарябив воды, доносит аромат трав. Взволнованный, полный любопытства, следит Матвей Алексеевич за медленно проплывающими мимо берегами. Спать в такое утро! «Надо разбудить Грушу», — решил он и пошел будить жену. К их возвращению солнце успело подняться над горным хребтом, окрасив в алый цвет небо и воду, позолотив прибрежные деревья. Казалось, не по воде идет пароход, а по шелку невиданной красоты.

— Далеко мы с тобой заехали, — сонно сказала Груша, поеживаясь от утреннего ветерка. Белокурая, такая же, как муж, голубоглазая, она казалась рядом с ним маленькой и слабой. Матвей Алексеевич заботливо поправил платок на ее плечах.

— Спрашивал у капитана: через сутки на месте будем, — проговорил он.

Супруги помолчали, очарованные красотой реки. Пароход шел мимо крутого, обрывистого берега. На самой гривке обрыва снежно белел жасмин; чуть выше стояли могучие липы и ясени. Их стволы и корявые ветки словно тушью выведены на зеленом фоне листвы.

— Вот так бы ехать всю жизнь далеко-далеко... — тихо промолвила Груша, прижимаясь к плечу мужа. Матвей Алексеевич ласково погладил ее по голове. Милая Груша! Мечтательная, женственная и деятельная. У нее практичный ум, врожденная способность в любых условиях чувствовать себя уверенно. А ведь какие только тяготы не пришлось им пережить за пятнадцать лет супружества! Частые переезды, нужда, гражданская война. Но если не считать двух лет, проведенных на германском фронте, они всегда были вместе. Груша гордилась своим мужем, она любила его нелегкую профессию врачевателя и помогала ему.

Когда Матвей Алексеевич был начальником госпиталя в партизанском отряде Бойко-Павлова, она перевязывала раненых и ухаживала за ними, проявляя порой незаурядное мужество и находчивость. Нередко ее твердость духа помогала Матвею Алексеевичу справиться с минутной слабостью. И в эту поездку Груша собралась с присущей ей энергией и сообразительностью. Полгода назад они поселились в Хабаровске, стали работать в одной из больниц: Матвей Алексеевич — фельдшером, Груша — санитаркой. Получили квартиру в стареньком домике на Чердымовке. «Ну, кажется, теперь мы на мертвом якоре», — пошучивал Матвей Алексеевич, высаживая под окном молодые яблоньки. А вот пришлось сниматься. Матвея Алексеевича вызвали в Комитет народов Севера и командировали в нанайское стойбище бороться с эпидемией тифа. Он осторожно предложил жене: «Ты, может, в Хабаровске останешься? Все же тиф...» — «Санитарка-то все равно потребуется. Вот я и поеду», — как о давно решенном заявила Груша и стала готовиться в дорогу.

— Вчера один парень чуть вакцину оспенную не побил, — пожаловалась Груша, поправляя волосы. — Лез на верхнюю полку, задел корзину. На лету подхватила.

— Я эту вакцину чуть не зубами вырвал, — обеспокоенно проговорил Матвей Алексеевич. — Надо в безопасное место переставить.

— Медикаментов мало, Матвей. Даже карболки мало.

— Гайдуков обещал помочь. И письмо дал в уездный здравотдел.

Гайдуков — председатель Комитета народов Севера, уже полысевший, с искривленной от ранения рукой. Он долго беседовал с Матвеем Алексеевичем и Грушей перед отъездом, без утайки обрисовал положение дел в стойбище, куда им предстояло ехать. «Будет трудно. Чертовски трудно! — подчеркнул Гайдуков, потирая лоб ладонью. — И не двоим бы вам ехать, а десятерым. Но людей нет». Он подвел Мартыненко к большой карте края, висевшей на стене кабинета, и называл селения, добавляя: «Ни одного медицинского работника». «Было и труднее...» — нахмурился Матвей Алексеевич. Груша лукаво покосилась на мужа. Гайдуков перехватил ее взгляд, широко улыбнулся. «Конечно, было труднее, — согласился он. — Беляков труднее бить, а побили. Советскую власть завоевали. Теперь укреплять ее будем, новую жизнь строить».

На пароходе все уже проснулись. Громко переговаривались женщины, черпая ведрами забортную воду, плакали ребятишки, пиликала чья-то гармошка. Мужчины, покуривая крепкую махорку, деловито рассуждали о достоинствах здешних мест.

— Вы, братишки, если у вас решено нетвердо, к нам в Керби подавайтесь, — горячо убеждал собеседников рыжебородый старатель. Вчера он обратился к Матвею Алексеевичу с просьбой