class="book">— Тутошний я, — сказал дед. — Теребежовский. Который уж год один живу. Померла Мария.

Воцарилась пауза, которую не решались прерывать ни я, ни девушки.

Валера водрузил на стол магнитофон и включил его.

— Готово? — шепотом спросил дед.

Валера кивнул.

Дед Ефим набрал в грудь воздуха, чуть откинулся назад и загорланил:

— Трам-та-ра-рам, Чапаев герой, за Родину, за Сталина, на бой, на бой, на бой!

«Трам-та-ра-рам» было самым известным на Руси ругательством, заканчивающимся словом «мать».

Светка с Ленкой подпрыгнули и выкатились за дверь. Ни одна из них не задела подругу рукой или ногой, а они у них были длинные.

Валера, в отличие от девушек, не суетился. Он щелкнул тумблером магнитофона, накрыл его крышкой, аккуратно положил в сумку и направился к двери.

— Ждем тебя на улице, — сказал он, не повернув головы.

— Куды это они? — спросил дед Ефим.

— Туды, — хмыкнул я.

— Ну и правильно, — тоже хмыкнул дед.

Он наклонился и достал из-под стола большую бутыль, до половины наполненную мутной жидкостью. Я в домашних напитках разбирался слабо, но сразу понял, что это самогон.

— Принеси стаканы, — кивнул в сторону буфета, похожего на комод, дед. — И хлеб с огурцом прихвати.

Я повиновался. Отчего-то я понимал, что прохожу обряд некой инициации, проще говоря, посвящения в фольклористы.

— Пятьдесят пять градусов, — сказал дед, наливая в стаканы. — Лучше тут ни у кого нема.

Я промолчал. Обряды дают результат только в том случае, если их выполнять неукоснительно и с глубокой верой в душе.

— Кто такой Ленин, знаешь? — спросил дед, когда мы продышались.

Я в изумлении уставился на него. Ленина у нас знали даже грудные дети.

— Я его видел как тебя, — сказал дед. — Слабо выступал.

— Где?! — чуть не подавился я хлебом.

— В Петрограде, — снова налил в стаканы дед Ефим. — Революция началась, а я матрос на линкоре. К нам и император приезжал, и великий князь. Но лучше всех выступал Керенский. От это оратор! Как выступит, матросы его качать рвутся! А Ленин картавый. Правильно говорил: долой войну, власть народу, земля крестьянам, экспроприация, шаг вперед, два назад… А Керенский лучше. Если б не сбёг, у нас бы и земля, и заводы… Ну, давай!

Мы чокнулись.

Несколько раз за окном показывалась физиономия Валеры с вопросительно обвисшими усами. Я его не замечал.

— Чекають? — показал пальцем в окно дед.

Я пожал плечами.

— Ты заходи ко мне, — сказал дед Ефим. — Выпить уже нема с кем. Я тебе и про Ленина, и про Троцкого. Дзержинского бачив. Он из наших поляков, а они вредные…

— Песни надо записывать, — сказал я.

— Это вам бабы напоют, — махнул рукой дед. — Хоть бы ваша Вульяна, она богато песень знае.

— Какая Ульяна?

— Хозяйка ваша, — снова показал пальцем в окно дед. — Первая теребежовская певунья, хоть и молодая. Память добрая.

Он произнес «памьять».

Я пожал негнущуюся руку деда Ефима и вышел из хаты.

6

День за днем мы стали обходить здешних баб и записывать песни: купальские[1], зажиночные[2], кустовые[3], волочёбные[4]. Больше всего было свадебных песен, и знатоком их, как и говорил дед Ефим, была наша хозяйка.

— С детства пою, — объяснила она. — Взрослые сидят за столом, и я рядом, запоминаю. Баба Стэфа много песен знала и мама. Я уже вслед за ними. Моя Нинка не хочет запоминать.

— Кто? — спросил я.

— Дочка, пятый класс кончила. С батькой на Украину поехала, к его родне в гости. Уже третью неделю сижу одна, как кукушка…

Она быстро взглянула на Валеру и покраснела. Он этого взгляда не заметил.

Валеру вообще интересовала исключительно техника. Но это и хорошо. Без него мы бы вряд ли что-нибудь записали. У меня бы точно вся лента порвалась. У девиц и того хуже, они бы даже не смогли ее в магнитофон заправить.

— Тебе кто больше нравится — Светка или Ленка? — спросил я, наблюдая, как Валера перематывает ленту.

Тот, как обычно, не торопился с ответом — обдумывал, видимо. А что тут думать?

— Наташка, — сказал он.

У меня отвисла челюсть.

— Какая еще Наташка?

— Кожура.

Наташка и Анька Ковалёва жили по соседству с нашими девицами. Эти еще выше ростом, чем Светка с Ленкой.

— Молодец… — уважительно покачал я головой. — Она хоть знает об этом?

— Конечно, — пожал плечами Валера. — Осенью замуж собирается, но мы этого не допустим. Сами возьмем.

А жизнь-то, оказывается, бурлит. Одного меня нет в этом потоке.

— А как же Людмила? — почесал я затылок.

Людмила была аспиранткой, которую назначили руководителем нашей практики. Первые два дня она пряталась от нас, потом все же вышла на улицу. Валера принялся ее обучать работать с магнитофоном, но оказалось, что ей этого не надо.

— Я же руководитель! — сказала она.

— Ладно, — согласился Валера, — магнитофон мы включим сами. Но ты чем будешь заниматься?

Люда была аспиранткой, но по виду она мало отличалась от наших девушек.

— Наблюдать, направлять и проверять.

«Ишь ты, — подумал я, — а ее не зря взяли в аспирантки».

Так вот, взгляды Ульяны и Людмилы, которыми они одарили Валеру, были одинаковы. Во всяком случае, на себе таких взглядов я еще не ощущал. А хотелось бы.

— Между прочим, я кандидат в мастера спорта по фехтованию, — сказала, слегка покраснев, Людмила. — Могу магнитофон носить.

— Ты и в самом деле кандидат?

Я смотрел на девушку во все глаза.

— Можем левой рукой побороться, — протянула мне руку Людмила. — Я почти всех наших ребят побеждала.

— Шпажистка? — спросил Валера.

— Рапиристка.

Я хоть и занимался полгода вольной борьбой, от соперничества отказался. Пусть Валера борется, он в своем Рахове штангой занимался. Да и смотрят на него, а не на меня.

— Вы тут боритесь, — сказал я, — а я к деду Ефиму. Он мне про Троцкого обещал рассказать.

— Старый коммунист? — спросила Людмила.

— Революцию в Петрограде совершал. Но насчет коммуниста я не уверен…

— Матерщинник он, а не коммунист! — заржал Валера. — Думаю, и про Петроград врет.

7