изнутри.

Они молчат пару минут. Она смотрит вдаль, задумчиво, постепенно затухая. Он видит мурашки на обнажённых руках и шее, ниже и тут же отводит взгляд и снимает пиджак.

– Я не замёрзла, – возражает она, почувствовав прикосновение тёплой ткани к плечам. Но пиджак не отдаёт. – Но теперь тебе будет холодно.

– Меня греет изнутри, – усмехается, а внутри всё дрожит. Сейчас, кажется, подходящий момент.

– Не так уж много ты выпил.

– Ты просто плохо за мной следила, – нужно собраться. Осмелиться. В конце концов, это просто пара слов…

– Эх, а я старалась, – вздыхает она театрально, снова начиная светиться, снова улыбаясь.

Пора. Даже если она не разделяет его чувств, она не из тех, кто будет смеяться или прогонит. Она всё поймёт. Она всегда понимает…

– Слушай, как ты думаешь, – очень тихо, вмиг посерьёзнев, спрашивает она, глядя на воду. Он замирает, – мы все будем встречаться вне школы? Гулять, ходить в кино?.. Мне страшно, я не хочу, чтобы всё заканчивалось.

– Почему ты решила, что всё закончится? Всё зависит от нас… – но замолкает тут же.

Она улыбается как-то горько и безнадежно. Опускает взгляд, рассматривая блёстки на юбке, потом поворачивается к нему. Слёз в её глазах он в этот вечер не видел: ни когда благодарили учителей, ни когда прощались со школой и уезжали из неё в банкетный зал, ни на тостах за столом… Но сейчас она едва держится, чтобы не размазать тушь до конца.

– Да, от нас, – горько усмехается и проговаривает, уже без слёз, но с холодной безнадёжностью. – Исчезнем из жизней друг друга, будем сами по себе.

Они стоят близко, но она делает к нему ещё пару шагов, касаясь его брюк краем пышной юбки. И он, обескураженный доверием, откровением и собственной смелостью, её обнимает. Очень нежно и осторожно касается ладонями предплечий, потом спины, легонько прижимает к себе. Она такая маленькая, такая тёплая… Куда она может исчезнуть?

Прислушиваясь к далёкому грохотанию музыки, они стоят так совсем недолго. Но эти прикосновения он запомнит на всю жизнь… Так, по крайней мере, кажется сейчас.

Она успокаивается быстро – всё-таки праздник – и, выпутываясь из его объятий, предлагает:

– Перейдём на чай? От шампанского болит голова…

Он кивает. Ему тоже на сегодня хватит крепких напитков.

Через год, на вечере встреч, он по-прежнему в пиджаке, на её глазах по-прежнему блестящие тени.

Больше они не виделись – не до, не после.

Осень

2 декабря 2018

В опустевшей вдруг квартире – ни звука. На одеревеневших ногах она идёт в спальню…

Осень каждый год наступает на сердце, давит его каблуками, рвёт в клочья, а потом исцеляет крепкими объятьями и долгими поцелуями. Ежегодная сладкая пытка.

***

Он приходил в пять утра. Просто возникал на пороге квартиры 64, улыбчивый и немного растрёпанный. Приносил запах солнца, тёплой сухой земли и спелых фруктов. Она пропускала его в крошечную прихожую.

В кухне она наливала зелёный чай в большую кружку, он жаловался на то, что она снова не испекла шарлотку. Улыбался, когда она, смеясь, отвечала, что урожай ещё не собрали. Рассказывал о том, где был эти долгие девять месяцев, что видел, с кем познакомился. Эти истории были похожи на выдумку, но она верила. Знала, что его жизнь – одни сплошные выдуманные истории, произошедшие в реальности каким-то странным образом, словно по чьей-то ошибке.

Она сидела напротив, время от времени кипятила чайник и доливала кипяток в кружку. Не отводила взгляда от рыже-каштановых веснушек на его носу и щеках, смягчающих острые черты лица и пугающую черноту глаз.

Потом он замолкал надолго. Пока не восстановится дыхание от бесконечных поцелуев и крепких объятий. Они оба скучали друг по другу.

Днём квартира 64 обычно была пуста. Они гуляли по городу, улыбчивые, счастливые. Он любит фотографировать, у него сотни её снимков. А его нет ни на одной фотографии, которые развешены на стене в её гостиной. Он – только её. О нём не знает никто. Никогда не узнает.

Они проводили часы в парке. Их уголок – самый дальний, там, где стоит одинокая деревянная лавочка со спинкой. Он лежал на её коленях, ловил руками золотистые листья.

– Пушкин тоже листья ловил. Или Есенин… Не помню. Слушай, а вдруг они прямо на листьях стихи писали?

– И конечно носили с собой пузырек чернил.

– Может, не чернилами?..

– Чем тогда, кровью?

Он опустил руки, большой желтый лист в коричневых пятнах упал на лицо, закрывая глаза. Она видела только губы, растянувшиеся в смущенно-виноватой улыбке. Молчание. Потом он убрал лист с лица, положил ей на голову.

– Не говори так.

Она вздрогнула, вспомнив, что он потом будет говорить так же.

Ночи были уже холодными, но им не было холодно под тонким одеялом. Просыпаясь в полночь, он долго смотрел на её раскиданные по подушке волосы, казавшиеся чёрными в темноте. Иногда, если совсем не спалось, он осторожно заплетал их в косички. Она будет злиться утром, такая милая и забавная. Но это будет позже.

Сейчас же он прижимал её к себе, вскользь касаясь обнаженного плеча подушечками пальцев. От неё пахло мёдом, и этот запах мешался с запахом спелых фруктов. Она, проснувшись, тянулась за поцелуем. Ей было всё равно, что будет потом, она старалась об этом не думать. Сейчас были только они, одни в бархате тёмной ночи. …

Наутро она пекла блины, ставила на стол вазочки с вареньем. Шарлотка как всегда не успела к его пробуждению и тихо сидела в духовке, когда он появился в кухне. Солнечные лучи пробежали по обнаженным плечам и торсу, словно хотели собрать все коричневые точки, которые когда-то подарили.

Она, поставив перед ним большую кружку золотистого чая, ворчала по привычке, что он, наверное, забыл о расческе ещё в начале своей долгой жизни. Он ухмылялся, притягивал за талию к себе и, глядя снизу вверх, довольно щурясь, говорил, что ночью ей это нравилось. Она, мягко освобождаясь, возражала, что тогда просто не до этого было.

До обеда они сидели дома. Она писала, а он читал. Советовал, редактировал, спорил. Споры редко превращались в ссору, потому что для ссор у них было слишком мало времени.

– Давай хотя бы здесь они останутся счастливы.

Она ответила, порядком раздраженная его замечаниями и исправлениями. Ответила, и только потом поняла, что именно сказала:

– Ты сам исправил это перед уходом.

Он промолчал, потом очень осторожно положил тетрадь на стол, ушёл на балкон. Ему не хотелось вспоминать то, что он делает с ней перед уходом. Ему не хотелось причинять боль, но это было сильнее его. Он знал, что жестокость и боль – в самой его сущности, крови и костях.

Она приходила к нему через пару минут, дав остыть, укрывала клетчатым пледом. Подумав немного, забирала