Евгений Гусляров Серебрентий. Заколдованная сказка

Стояла три десятка лет назад в некотором отдалении от Москвы, километров за шестьдесят по Раменской дороге, деревня Хлебное.

Был в ней когда-то достаток и люди, в самом деле, ели хлеба вволю.

Потом наступили реформы и хлеба не стало. Отощавший народ стал заколачивать окна.

В том числе и ненужными теперь портретами казённых окаянного пошиба и погибельного свойства реформаторов, в видах халтуры и неискоренимого холуйства исполненных в районных художественных мастерских.

Лицевой стороной холста внутрь.

Так и смотрят теперь лики бывших больших державных людей в пустоту жуткого неживого избяного пространства. Может быть, в наказание.

Хочется верить иногда, что есть она, эта незримая связь между портретной копией человека и бывшей в нём чиновной душой.

И будет её, эту душу, томить тоской и болью до той поры, пока не истлеет тут холст прочнейшего качества, специально выбранный для верноподданнической доходной живописи. Хотя лучше бы, конечно, поставить тут лицом в забитое окно сам оригинал и заставить смотреть на дело рук своих до той поры, пока не рассыпался бы в прах.

В назидание всякой будущей власти…

Думается теперь, что именно в таких декорациях можно было бы снимать кино из времён монгольского нашествия или опричнины. Всякая деталь внезапной этой кончины была такая, какую не выдумать праздным умом.

Люди куда-то собирались бежать, но заколоченные наспех окна остались тут как знак надежды. Значит, не верили они, что уже никогда не вернутся сюда.

Без такой надежды в душе сделалось бы пусто. А не может же жить человек с пустой душой…

На деревьях остались скворешни. Старые птичьи домики стали будто обожжённые злым огнём. Почернели и полопались липовые досочки, когда-то с любовью оструганные. Причём лопнули они не только вдоль, но и, каким-то странным образом, поперёк. И стали похожи на недоеденные пожаром головни, зачем-то поднятые в небо. Как знак окаянного времени и беды неизбывной.

Ясно о чём говорят эти скорбные знаки; о тихо и смирно уходящей с белого света России. Птицы сюда не прилетят больше, потому что не осталось тут ни одного сердца, которому нужна была бы их весенняя возня…

Остался в деревне, забывшей своё название, один недужный военный ветеран Серебренников, которого тут когда-то все звали дед Серебрентий.

Жизнь его была на исходе и его всё тут будто бы и устраивало.

Единственное, чем нескладна была его теперешняя жизнь – обилие крыс, которые доедали всё, что ещё можно было им доесть и тем поддержать чудовищно неприхотливый организм.

Но и тут у деда Серебрентия взялось, откуда ни возьмись, утешение и опора.

Появился вдруг совершенно нежданный и негаданный помощник.

Однажды ночью раздалось за дверью отчаянное мяуканье.

Дед дверь отворил. За дверью мутно вспыхнул и медленно ушёл зимний закат. Вышла луна. Будто Господь коснулся замёрзшего стекла небес и остался на нём проталинкой след божьего тёплого пальца. И в отверстое небо, наверное, стала видна ему грешная земля.

И старику Серебрентию стали видны чёрные молчаливые избы и упавшие прясла.

Всё это были знаки умирающего времени. И как в это трудно было поверить, когда вот только что хмельно и вольно катилась бесконечная река жизни, которой, казалось, нет и не будет нигде конца.

А конец вот он, оказался так близок.

Где-то недалеко, у озерца, ещё не совсем погасшего, вдруг крикнула неведомая ночная птица. Дикой первобытной красоты и дремучей силы был исполнен тревожный этот звук, долетевший как будто от времён сотворения мира.

Воображению старого Серебрентия немедленно представился некто далёкий, возможно так же стоявший на этом самом месте, у такого же озерка, тысяч двадцать лет назад и слышавший голос птицы, готовящейся к неизбежному ночному убийству, которого требовала её оголодавшая плоть. Он, тот давний человек, конечно, переживал ту же жуть перед неминуемым и тот же восторг от движения жизни.

Серебрентий неожиданно почувствовал родство и нежность к тому неведомому пращуру своему, который неистребимым желанием продолжить себя в этом мире начал историю, которая продолжилась до нынешних дней.

И будет продолжаться далее.

Так ли он, тот непередаваемо далёкий предок, представлял себе будущую жизнь, какой она стала теперь?

И думал ли вообще он о такой химере, как прошедшие двадцать тысяч лет упорного великого и не всегда осмысленного пути, падений, ушибов, смертей и воскресения?

Всё это представлялось Серебрентию удивительным и могло происходить только от абсолютного и беспощадного одиночества.

Холод лез за воротник, а ужас в душу. Всё казалось ему, что вот выскочит сейчас на неезженую дорогу призрачная жуть и запляшет, заклацает зубами.

Русские призраки, они ведь самые страшные, потому что им вольно куражиться на таком просторе…

Кот вошёл совершенно по-хозяйски.

Был он весь дымчатый, того цвета, каким дымит в костре отсыревшее осиновое полено.

Оранжевые глаза на этой усатой тарелке, будто две прорехи в геенну огненную.

Был он, если всмотреться знающим оком, началом той породы, которую теперь называют русской голубой.

В общем, был он совершенно такой, каков на французской или немецкой гравюре изображён был любимый кот достославного царя Алексея Михайловича.

Если бы дед Серебрентий видел эту гравюру, он немедленно бы этого кота опознал.

Дед, конечно, ни той ни другой гравюры не видел, потому за него свидетельствуем мы – сходство было поразительным.

Интуитивное, но непроверенное знание, из которого и состоят все легендарные истины, утверждает, что когда Господь свергнул с небес воинство Сатаны, та его часть, которая пала в лес и поле, обернулась диким зверьём, та, что попала в дом, стала ручной живностью.

От таких-то милых и незамедлительно влезающих в душу бесовских созданий и происходил случившийся Серебрентю обетованный кот.

Был он мордатый, хищный, чрезвычайно внимательный ко всякому движению.

Главное, что горели на его разбойничьей роже два глаза, полные адского пламени, так что самому деду Серебрентию, порой, не по душе становилось.

Зато крыс в момент не стало.

Скучно стало жить деду Серебрентию и вздумал он поставить в мёртвой деревне памятник. В честь погибших на фронте своих товарищей детства, которых было ровно шесть.

Он давно уже получал ветеранскую пенсию и всю её почти, за исключением кормовых расходов, складывал в районе на книжку.

А памятник дед Серебрентий задумал такой. Из кирпичей сложить стену, вроде церковной или посадской ограды, а в проёме повесить колокол с именами пропавших ратников. Зажечь под стеной вечный газовый