библиотеки в соседнюю маленькую гостиную. Николай выбежал за мной.
– Возьмите книгу.
– Спаси Господи, – ответила я его губам. Выше смотреть я боялась: вдруг он заметил бы в моих глазах…
– Я не решилась просить у вашей матушки двойное жалованье. Хотела послать домой подарки братьям и сёстрам к Рождеству.
Кому же пожаловаться, если не ему?
– Сколько детей у батюшки вашего?
– Семнадцать. Пятнадцать родных и две сиротки приёмные.
– Возьмите, – Николай протянул мне сто рублей ассигнациями. – Мне хватит и пяти червонцев.
– Да не надо…
– Вы боитесь, не побранит ли меня папенька? – Николай вложил деньги под переплёт. – Папенька похвалил бы.
Это было накануне Введения во храм Пресвятой Богородицы. На Праздничной Литургии читали Евангелие от Луки. А у меня в голове вертелось другое: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе…» Как будто о нём....
Николая не было с нами. Он отмечал этот праздник за одним столом с Царём. Первый раз. Но мне он виделся рядом. В правой мужской половине домовой церкви. И свет в алтаре… Как в тот день Крещения Господня, когда мне было шесть лет…
…ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше.1
О деньгах Николай забыл. А я не осмелилась напомнить. Не узнал он, что батюшка с матушкой купили моим братьям духовные книги, а сёстрам – ткани. В приданое, и так. А малой я сшила платьице сама: чёрное в белую клетку. Длинное, в складочку. Она сохранила его на память – своё первое в жизни платье.
*** В марте 1812-го года гвардия получила приказ отправиться к западной границе. В день накануне выступления в поход я долго не могла уложить волосы. Руки не слушались меня. Я торопилась. Я должна была вовремя привести девочек к завтраку. Закрепив узел, я пошла будить моих воспитанниц. Шпильки впивались в затылок. Я остановилась в зале у окна. В стекло косило лучами утреннее солнце. Глядя на своё отражение, я вытащила шпильки и принялась заново закручивать узел. За открытой дверью загремели шпоры. Это был он – Николай! Он любил модничать в шпорах. Руки мои дрогнули – и длинные волосы распались. Шпильки посыпались, задождили по паркету. Николай кинулся собирать их. Я хваталась то за виски, то за горячие щёки, стыдясь то тускло-соломенного цвета моих волос, то пульсирующего жара в лице, то лихорадочного испуга в глазах. Я шептала: – Простите… Простите… Николай подал мне шпильки: – Сегодня мы последний раз завтракаем с вами! – Последний раз… Вы радуетесь! А если будет война? – вырвалось у меня. – Если Вас убьют, я… – Разве не всё равно, когда мы встретим смерть? – Мне – не всё равно! Я поэму не успел дописать! – ответил вошедший Константин и оперся на плечо брата. За ним дверях показалась голова Серёжи: – Бе-бе-бе! Его рука махала исписанным листом. Константин кинулся за ним: – Моя поэма! Злодей! Отдай! Я писал её две ночи! Если она пропадёт – пусть меня разорвёт ядром в первом бою! Дверь хлопнула. Возня, истошный крик Серёжи, смех – всё растворилось в соседней комнате. Николай стоял передо мной. Я не могла поднять глаз и смотрела ему в грудь – туда, где бьётся сердце. – Николай!.. Возвращайтесь к нам! Все любят вас… «И я люблю вас!» – хотелось мне сказать. Но я не решилась. Если бы знала я тогда, что война неизбежна, что пушечное ядро уже отлито, я сказала бы эти слова: «И я люблю вас!» Неразумная девица – как я желала тогда, как мечтала взаперти от Бога, чтобы он кинулся к моим ногам и рука моя коснулась его русых кудрей! Что бы было?.. Он умолял бы родителей согласиться на брак – с «неблагодарной интриганкой, испортившей будущее молодому офицеру». Командир полка не одобрил бы брак с гувернанткой. Николай не служил бы в гвардии – и не стоял бы на Бородинском поле рядом с братом. Но нужен ли был ему путь в Царствие Небесное через земную любовь, через искупление вины перед обманутыми родителями? Последний вечер с семьёй… Он подал отцу гитару – и тайный советник заиграл Камаринскую. Николай вскинул голову. Подбоченясь, выступил вперёд. Развёл руки – распахнув сердце… Задробил ногами в чёрных сапогах. Эти ноги ждал переход по мартовским ручьям, по месиву из рыхлого снега, ледяной воды и грязи. Я улыбалась и хлопала для него в ладоши – пусть будет праздник. А если война? Я даже узнавать не хотела, что такое война. Константин пошёл с ним в перепляс, ударив по голенищу сапога. – Смотрите, господа офицеры! – погрозил им пальцем отец. – Вам завтра двадцать вёрст пешком идти! Братья уходили на рассвете. Я проснулась проводить их. Проплясав весь вечер накануне, Николай бодро носился по дому в шинели, с кивером под мышкой. – Прощайте! – шепнул он мне, чтобы не разбудить сестёр. – Мы полетели! Родители расцеловали сыновей и благословили в дорогу. – Вот вам моё напутствие, – отец подал Николаю, как старшему, маленькую книжку в малахитовом переплёте. – Это Евангелие давал мне и мой отец, когда отправлял учиться за границу. Я смотрела из окна столовой, как братья выходили с крыльца. Стая голубей вспорхнула перед ними. Они поспешили к воротам, где ждали денщики с вьючными лошадьми. Константин оглянулся на дом и, увидев меня в окне, помахал рукой. Николай не оглянулся. Пелерина его шинели трепетала на ветру, словно крылья. Он забыл дома подаренный отцом кисет с табаком. Зато фарфоровая конфетница осталась опустошённой.
*** – Дочка! – услышала я голос тайного советника за спиной. – Окажите любезность старику. Ночью бумага важная пришла. Надобно копию написать да срочно отправить… Какому-то графу… В какой-то департамент… – Глаза стали плохо видеть, когда свету мало. А без Николая и попросить-то теперь некого. Что ответил бы на моём месте Николай? – Да. Я перепишу. Летом началась война. Вести от сыновей родители читали вслух. Последнее короткое письмо от Николая пришло в августе: «Мои милые папенька и маменька! Мы здоровы. Полк наш остаётся в резерве, в сражениях не участвуем. Из денег, что вы нам отправили, я долю свою отдал взаймы. У ребят денег совсем не было. Костя вам кланяется. Обещаю беречь его, всех вас люблю».
*** Осенью после Бородинского сражения раненый Константин вернулся домой. Лечиться. С ним вернулись денщики: его и Николая. И две вьючные лошади. Он ни с кем не разговаривал, только пусто смотрел на нас глазами состарившегося человека; рифмовал строки, сидя на паркете, подложив под бумажные листы отцовское Евангелие. И забывал эти листы в комнатах, освещённых душой Николая. Константин на Бородинском поле стоял под знаменем – картечь его первого и задела.
*** В марте 1812-го года гвардия получила приказ отправиться к западной границе. В день накануне выступления в поход я долго не могла уложить волосы. Руки не слушались меня. Я торопилась. Я должна была вовремя привести девочек к завтраку. Закрепив узел, я пошла будить моих воспитанниц. Шпильки впивались в затылок. Я остановилась в зале у окна. В стекло косило лучами утреннее солнце. Глядя на своё отражение, я вытащила шпильки и принялась заново закручивать узел. За открытой дверью загремели шпоры. Это был он – Николай! Он любил модничать в шпорах. Руки мои дрогнули – и длинные волосы распались. Шпильки посыпались, задождили по паркету. Николай кинулся собирать их. Я хваталась то за виски, то за горячие щёки, стыдясь то тускло-соломенного цвета моих волос, то пульсирующего жара в лице, то лихорадочного испуга в глазах. Я шептала: – Простите… Простите… Николай подал мне шпильки: – Сегодня мы последний раз завтракаем с вами! – Последний раз… Вы радуетесь! А если будет война? – вырвалось у меня. – Если Вас убьют, я… – Разве не всё равно, когда мы встретим смерть? – Мне – не всё равно! Я поэму не успел дописать! – ответил вошедший Константин и оперся на плечо брата. За ним дверях показалась голова Серёжи: – Бе-бе-бе! Его рука махала исписанным листом. Константин кинулся за ним: – Моя поэма! Злодей! Отдай! Я писал её две ночи! Если она пропадёт – пусть меня разорвёт ядром в первом бою! Дверь хлопнула. Возня, истошный крик Серёжи, смех – всё растворилось в соседней комнате. Николай стоял передо мной. Я не могла поднять глаз и смотрела ему в грудь – туда, где бьётся сердце. – Николай!.. Возвращайтесь к нам! Все любят вас… «И я люблю вас!» – хотелось мне сказать. Но я не решилась. Если бы знала я тогда, что война неизбежна, что пушечное ядро уже отлито, я сказала бы эти слова: «И я люблю вас!» Неразумная девица – как я желала тогда, как мечтала взаперти от Бога, чтобы он кинулся к моим ногам и рука моя коснулась его русых кудрей! Что бы было?.. Он умолял бы родителей согласиться на брак – с «неблагодарной интриганкой, испортившей будущее молодому офицеру». Командир полка не одобрил бы брак с гувернанткой. Николай не служил бы в гвардии – и не стоял бы на Бородинском поле рядом с братом. Но нужен ли был ему путь в Царствие Небесное через земную любовь, через искупление вины перед обманутыми родителями? Последний вечер с семьёй… Он подал отцу гитару – и тайный советник заиграл Камаринскую. Николай вскинул голову. Подбоченясь, выступил вперёд. Развёл руки – распахнув сердце… Задробил ногами в чёрных сапогах. Эти ноги ждал переход по мартовским ручьям, по месиву из рыхлого снега, ледяной воды и грязи. Я улыбалась и хлопала для него в ладоши – пусть будет праздник. А если война? Я даже узнавать не хотела, что такое война. Константин пошёл с ним в перепляс, ударив по голенищу сапога. – Смотрите, господа офицеры! – погрозил им пальцем отец. – Вам завтра двадцать вёрст пешком идти! Братья уходили на рассвете. Я проснулась проводить их. Проплясав весь вечер накануне, Николай бодро носился по дому в шинели, с кивером под мышкой. – Прощайте! – шепнул он мне, чтобы не разбудить сестёр. – Мы полетели! Родители расцеловали сыновей и благословили в дорогу. – Вот вам моё напутствие, – отец подал Николаю, как старшему, маленькую книжку в малахитовом переплёте. – Это Евангелие давал мне и мой отец, когда отправлял учиться за границу. Я смотрела из окна столовой, как братья выходили с крыльца. Стая голубей вспорхнула перед ними. Они поспешили к воротам, где ждали денщики с вьючными лошадьми. Константин оглянулся на дом и, увидев меня в окне, помахал рукой. Николай не оглянулся. Пелерина его шинели трепетала на ветру, словно крылья. Он забыл дома подаренный отцом кисет с табаком. Зато фарфоровая конфетница осталась опустошённой.
*** – Дочка! – услышала я голос тайного советника за спиной. – Окажите любезность старику. Ночью бумага важная пришла. Надобно копию написать да срочно отправить… Какому-то графу… В какой-то департамент… – Глаза стали плохо видеть, когда свету мало. А без Николая и попросить-то теперь некого. Что ответил бы на моём месте Николай? – Да. Я перепишу. Летом началась война. Вести от сыновей родители читали вслух. Последнее короткое письмо от Николая пришло в августе: «Мои милые папенька и маменька! Мы здоровы. Полк наш остаётся в резерве, в сражениях не участвуем. Из денег, что вы нам отправили, я долю свою отдал взаймы. У ребят денег совсем не было. Костя вам кланяется. Обещаю беречь его, всех вас люблю».
*** Осенью после Бородинского сражения раненый Константин вернулся домой. Лечиться. С ним вернулись денщики: его и Николая. И две вьючные лошади. Он ни с кем не разговаривал, только пусто смотрел на нас глазами состарившегося человека; рифмовал строки, сидя на паркете, подложив под бумажные листы отцовское Евангелие. И забывал эти листы в комнатах, освещённых душой Николая. Константин на Бородинском поле стоял под знаменем – картечь его первого и задела.