Мелина Дивайн Великан
Корабль Дика называется «Звезда Востока». «Звезда Востока» возвращается из Бомбея. Перри знает, что корабль прибудет утром, но также знает, что сначала Дик поедет домой, к жене и сыну, и Перри сможет обнять его только поздно вечером, ближе к ночи, когда в окна бара будут глядеть электрические фонари, а Перри будет поднимать стулья и, перевернув их, ставить ножками вверх на столы и барную стойку. До того момента, как он наконец сможет обнять Дика, ещё много-много часов, минут и секунд. «Времени целый рундук», ‒ как любит говорить Дик. И Перри мог бы проснуться позже (на работу он ходит обычно к четырём часам дня), но он встаёт в пять утра, когда на улице совсем темно, небо ещё не занялось розовым и оранжевым, а опоры Бруклинского моста, которые он каждый день видит из окна своей крошечной каморки на Атлантик авеню, едва можно различить в густом влажном сумраке ноябрьского утра. Перри так привык к ним, сжился с этими опорами, что даже когда в темноте невозможно угадать их силуэты, он будто чувствует их, уверен, что они есть и они на месте ‒ гигантские крепкие ноги каменного исполина. У Дика большие серые глаза под тяжёлыми нависшими веками, выступающие надбровные дуги, широкий нос с глубокой переносицей, крупный рот и щель между двумя передними зубами. У Дика широкое лицо и сероватая кожа со следами от оспин на щеках и висках, огромные шершавые ладони с пожелтевшими от табака пальцами, толстая шея, и грудь такая, что не обхватишь руками. Дик в прошлой жизни мог быть быком или буйволом со свирепым разветвлением мощных рогов на чёрной внушительной голове. Дик в прошлой жизни мог быть самим Зевсом, Громовержцем в обличье быка. Но в этой – в этой Дик – дух Бруклинского моста. Перри в этом не сомневается. Дик‒Исполин, Мост‒Великан. Дик ходит в море. На большом торговом судне. У Дика прелестная маленькая жена. Француженка. Марион. У Дика сын. Филипп. Шестилетний мальчишка. Перри их любит ‒ Филиппа, Марион. Так же, как Дика. Не меньше, чем Дика, лишь потому, что Филипп и Марион ‒ его сын и жена. Первый раз Перри видит их воскресным утром на бруклинском блошином рынке. Дик обмолвился накануне, что они туда собираются. Марион обожала всякие милые безделушки, и Дик, если в то время не находился в рейсе, был не прочь вместе с ней прогуляться по рынку. Он тоже любил их разглядывать ‒ все эти хрупкие статуэтки, светильники и кофейные пары, разноцветные бусики и старинные потемневшие броши. Ему нравилось брать их в руки и чувствовать пальцами, что эти вещи когда-то кому-то принадлежали, были дороги, любимы, важны или же, напротив, совсем безразличны. Перри не думал, что будет за ними следить. Следовать тенью от самого дома. Но ему невыносимо хотелось, совершенно непреодолимо ‒ увидеть Дика. Они и так виделись слишком редко, и потом каждый раз их разлучал океан! Какая это была мука и какая тоска! Месяцами ‒ не слышать, не чувствовать, не прикасаться! И Перри был готов стать тенью, чтобы только ещё раз в толпе ненароком посмотреть на Дика и после – вдохнуть полной грудью холодный воздух, чтобы расправились лёгкие. Сначала Перри видит их со спины ‒ Филиппа и Марион. На ней тёмное синее пальто и маленькая чёрная фетровая шляпка. Марион идёт под руку с Диком, а Филипп держится с другой стороны. На нём высокие шерстяные полосатые гольфы, серое пальто и коричневая мягкая бархатная кепка. Время от времени он подпрыгивает, не выпуская из своей руки материнскую ладонь. Филипп рослый ‒ высокий мальчишка. На рынке Перри удаётся его разглядеть. Черты лица совсем не те, что у Дика: заметно тоньше, мягче, изящнее ‒ унаследовал от матери, зато от отца досталось крепкое, ладное, сильное тело. Отец-громовержец, воплощённый в Дионисе-сыне. Перри про себя улыбается… В плаванье Дик пишет Перри редкие письма. Перри их обожает. Благоговеет перед этими строчками. Прижимает к себе, пытается среди запаха океана, почтовых вагонов и десятков чужих рук уловить запах Дика, его кожи, волос и тяжёлого пота. В этот раз Перри получает два письма. Первое: «Дорогой мой Перри! Как дела, дружище? Мы ещё в пути. Задерживаемся из-за шторма. Должны уже были быть в Бомбее, но теперь сидим, словно птицы по клеткам. Шконка, стол, стул, рундук. Ох, Перри! Как мне это осточертело! Я много читаю, так время идёт быстрее. Перечитываю Уолта Уитмена. Думаю о тебе. Всё же старик был прав! Во всём прав! Что нового ты написал за это время?
Знаешь, Перри, если бы ты дал мне своих стихов, хотя бы несколько. Но только перепиши их сам, от руки. Заклинаю, не на машинке! Пожалуйста, не забудь. Надеюсь, ты в добром здравии и ничто тебя не мучит. Передавай привет Олли. Всегда твой. Дик П. Хартман»
Второе: «Дорогой мой Перри! Мы в Бомбее третьи сутки. И я третьи сутки страдаю от расстройства желудка. Страшная жара! Не понимаю, как здесь можно жить? Вся эта суета, толкотня, разноголосица. И жара! Я люблю Нью-Йорк, Бруклин, Проспект-парк, Бруклинский мост, каким он виден из твоего окна. Это для меня ‒ простор и свобода. А здесь мне тесно, и, наверное, слишком ярко. Не привык я к таким краскам, Перри. И к таким запахам. Сколько ни бывал в Индии, не могу привыкнуть. Вчера для нас пели и танцевали хиджры. Рассказывал ли я тебе о них? Они считают себя женщинами, заключёнными в тела мужчин. Одеваются как женщины, носят сари и украшения, отпускают длинные волосы. Здесь, в районе порта, их много. Шумные и крикливые, хотя голоса у некоторых совсем мужские ‒ низкие и грубые. Хватают за рукав, просят денег или предлагают себя. «Эй, господин, попьем чаю?». Отбиться от них невозможно. Когда говоришь, что не нуждаешься в их услугах ‒ хиджры злятся, плюются скверными словами, точно змеи. Индусы верят, что эти мужеженщины могут наслать проклятье, обладают некой магической силой. Обидеть хиджру никто не отваживается. С одной стороны их почитают, как божеств невысокого ранга, приглашают на разные торжества. Хиджры благословляют молодожёнов и новорожденных. А с другой ‒ к ним относятся как к самым низшим, самым презренным существам, никогда не посадят за общий стол. Их боятся и стараются лишний раз не прикасаться. Не могу понять, Перри, как такое возможно? Быть божеством и презираемым существом одновременно. Ты можешь это понять? Некоторые из них дивно танцуют, вовсе неотличимо от женщин. И с виду тонкие и нежные. Кое-кто из наших матросов говорит, что хиджры искусны в любовных утехах. Напиши что-нибудь о них. Надеюсь, ты не скучаешь. Передавай привет Олли. Всегда твой. Дик П. Хартман»
Они познакомились в том же стылом ветреном ноябре, только почти год назад, в баре «Энигма», известном мужчинам, алчущим запретной
