простор, яркие краски, но мы еще не готовы к этому. Мы не разделались со старым, среди которого так долго жили, оно еще цепко держит нас, стало как бы второй натурой. Вот мы все заботимся о городе, хотим сделать его совершенным, а ведь мы сами так далеки от совершенства. Впрочем, путь к внутреннему совершенству бесконечен. Но стоит вступить на него, и жизнь становится интенсивней; в противном случае мы впадаем в смутное, непонятное беспокойство, которое даже не можем назвать по имени. Только если человек однажды поймет это, он начинает жить. Так думал он и шел по улицам, которые тоже еще не имели имени, шел по безымянным площадям, туда, где над темными силуэтами недостроенных зданий вздымались краны. Полного одиночества не бывает. По меньшей мере у человека есть прошлое. Пусть этого мало. Но это и хорошо, что мало, иначе не было бы движения вперед. И, усмехнувшись, он подумал: «Пожалуй, эти проблемы тоже не очень-то занимали наших родителей».

Вот и край города, граница строительной площадки; перед ними простирался пустырь, справа лес, слева зыбкие очертания Альтштадта в слабом зареве над крышами домов. Прямое, будто стрела, шоссе с деревьями и телеграфными столбами по обочинам, конечная станция электрички, путепровод, а дальше пашни и буйные травы с черноватыми островками — туфа, красноватыми — порфира. Красивое место, уходить не хочется. И, усевшись на косогоре, они стали по очереди потягивать сигарету — только одна и нашлась в портсигаре.

Ханна сказала:

— Не пойму, как ни придешь сюда — ни души!

— Черт его знает почему, — ответил он.

И обнял ее. А потом они возвращались обратно той самой дорогой, что пришли сюда.

Зальцман сказал Ганслику: «Тебе этого не понять, нам работа в радость, ведь мы строители». Потомственный рабочий, он прокладывал подземные трассы, еще когда инженер сидел на школьной скамье, и Трумпетер понимал, что Зальцман нрав. Но инженер тоже был прав. Принцип «из двух зол выбирают меньшее» был в данной ситуации непригоден, а решение принимать нужно было. И он решил: до конца смены Зальцман работает в котловане, потом переходит на другой участок. Недовольны остались оба: и инженер и экскаваторщик, ибо один хотел немедленно перейти на другой участок, другой не хотел этого. Что ж, принимая решительные меры, обязательно кого-нибудь да обидишь. Старая это песня, но считаться с этим сейчас он не мог. К тому же тут явно сказалось пресловутое соперничество подземных рабочих и высотников, об этом можно говорить и говорить. Зальцман, например, утверждал: «За каждый чих шахтеры получают премиальных на пять марок больше, чем мы».

Трумпетер держался того же мнения: разница в оплате труда ничем не оправдана. Многие тщетно пытались раскусить этот орешек, но в мире полно проблем, слишком сложных для однозначных решений, и их все прибавляется. Не только здесь, всюду, и, в сущности, это хорошо. Не всегда можно жить в мире с миром. Но ведь и это хорошо. Иначе все так и стояло бы на одном месте. Он посмотрел вслед уходящему Ганслику; под углом в сорок пять градусов в другую сторону двигался Зальцман. Затоптав сигарету, Трумпетер стал наблюдать за Ленертом, тот трудился, засучив рукава, но был явно не в форме. Ни ритма, ни чувства машины и материала — в таком состоянии он годится лишь на второстепенные роли. Но два экскаваторщика ушли в отпуск, один был на больничном, и Трумпетер, который всю неделю работал па третьем УБ‑80, взял на подмогу Ленерта, надеясь, что он справится. Но Ленерт не справлялся, по крайней мере сегодня. Трумпетер кивнул ему, Ленерт спустился на землю, отбросил со лба слипшиеся волосы; он выглядел постаревшим. Трумпетера охватило чувство горячей симпатии, но он подумал: этим ему не поможешь. Он взобрался в кабину, запустил мотор; две вагонетки ждали погрузки, однако экскаватор стоял к ним слишком близко, Трумпетер сразу сообразил это. Отъехав назад, он прикинул угол и поднял стрелу. Жара одолевала; чувствуя мощь мотора, Трумпетер плотнее уселся на сиденье.

Экскаватор вгрызался в глинозем, грохоча, вынимал грунт, охлаждающая вода кипела. Все было точь-в-точь как в том романе, хотя и происходило не в пустыне и не в джунглях, зато небо совсем как там — выгоревшее, слепящее, и солнце — точно раскаленное мельничное колесо. Его лучи бьют прямо по экскаватору, по жухлой траве, растрескавшейся земле, они перетапливают грязь, пыль, пот, мазут в едкую жижу, которая обжигает, заливает глаза, скатывается на шею, спину, живот, подтекает под брюки, раздражая кожу. Вдруг Трумпетер увидел, как машина Кальвейтса сползает с откоса и из ковша высыпается земля — добрых полкубометра. Трумпетер нажал на педаль, отер заливающий глаза пот, развернул стрелу и выбросил землю как раз между кабиной самосвала и задней осью. Самосвал не шелохнулся. Все шло как положено: разворот, сигнал, ковш опускается, разворот, сигнал…

Трумпетер вошел в ритм, двигался неторопливо, размеренно; он бы запросто нагружал два самосвала, а то и больше, сейчас ему все нипочем, но машин было мало, руководство не хотело рисковать: средние показатели проще удержать на одном уровне и, если они иногда снижаются, неприятностей меньше. Шоферы выжимали из своих драндулетов последнее, и их карман не страдал. Да и ремонтной части это было выгодно. Самосвалы тащили за собой огромные полотнища пыли, колеса оставляли на земле глубокие борозды, город тонул в мглистом мареве. Ленерт показал шесть пальцев и отметил в записной книжке номер подъехавшего самосвала. Шестьсот кубометров — подсчитано точно, тут малый на месте. Ни разу не ошибся, не вступает в пререкания, справедлив. Внезапно Трумпетер понял, почему Ленерт так ему симпатичен: однажды он уже встречал такого, шесть или восемь лет назад, еще на машиностроительном. Тот тоже старался быть незаметным, держался в тени. Просто жил рядом с ними, был хорошим товарищем, немного молчаливым и замкнутым, но всегда оказывался там, где был нужнее всего. Лишь однажды его не оказалось на месте. Никто и не догадывался, что он болен, смертельно болен — он один знал об этом. Шмидтхен — худенький, молчаливый отважный человечек. Один из тех, о которых никто не заботится, ибо они никогда ни о чем не просят. Пожалуй человек становится сильнее, если знает о грозящей ему опасности. То, что он становится другим, это уж вне всякого сомнения. Вот и Ленерт ведет себя так же.

И Тардинуа, по крайней мере во время болезни, впрочем, он и вообще исполин, железная натура; до чего захватывает его образ, да и вся книга — не оторвешься.

Отправился в Африку и там, в саванне, среди тропической жары и тропических ливней, исходил кровавым потом во славу трехцветного флага, работая на какую-то