дурные вести везешь ты Каррасу. Но и я еду с тем же самым. Я один в мире знаю, как погиб славный сын Карраса, Конан, и кто к тому причастен. Страшной смертью умер Конан, шаманы истерзали его плоть, Доржа-хан съел его сердце, а душу его пленила ведунья Айрис. Мой род тоже погиб в бою с вентами. Мы не покорились князю Люту, и венты перебили каждого асира, кроме меня, который, быть может, был достоин смерти больше, чем прочие. Я тоже ехал к Каррасу и вез ему дурную весть. Жизнь моя закончена, нет у меня ни отца, ни сына, ни даже рода моего больше нет. Я решил сыграть с судьбой, и вверить свою жизнь Каррасу. А ты так и не сказал, почему же родной отец обрек тебя на такую участь, не послав раба или любого другого воина?

— Отец мой возжелал моей жены.

Грим улыбнулся.

— Старая, как мир история, молодой Унур. Скажи мне, на словах велел тебе отец передать послание Каррасу, вручил письмо, или напел песню?

— Послание мое — песня.

— Так спой же ее для меня. Я поеду к Каррасу, и спою ему твою песню, и поведаю свою повесть. Пусть каган вершит мою судьбу.

— Почему ты спасаешь мою жизнь, Грим?

— Потому что я слишком много видел смертей. Поезжай к своей жене, и проживи свою жизнь.

И они расстались.

Но через некоторое время Унур решил, что не обязательно ему следовать совету Грима. Теперь он знал то, что во всей Степи знали лишь Грим, Айрис, да шаманы северян-звероловов. Унур решил убить Грима, привезти Каррасу его голову и его историю. За это Каррас не казнит меня, а наградит. И тогда я пожалуюсь ему на своего отца. — так думал Унур, разворачивая коня.

Два дня и две ночи крался Унур за своим спасителем. Они миновали заболоченную местность и пересекли невысокий горный кряж. Все чаще встречались деревья, шелестящие молодой листвой осины и березы слушали вечные песни ветра.

Грим двигался напролом, не идя никакой известной тропой, не соблюдая никакой осторожности. Унур посмеивался над наивным асиром. Он уверил себя, что убийство Грима в сущности не предательство, а дело чести, к тому же асир столь глуп и беспечен, что если он, Унур, не снимет с него головы, то это сделает первый попавшийся степняк.

Унур возненавидел Грима за легкость, с которой тот одолел его, богю, ханского сына, рожденного и вскормленного для побед. Последующий милосердный поступок асира теперь казался гирканцу изощренным издевательством, изысканным унижением.

Унур скрипел зубами и плевался, когда вспоминал грустную улыбку асира и его великодушные речи.

Теперь, идя по следу асира, юный гирканец не смел разводить костра и мерз ночами, и питался одной зачерствелой солониной, да разводил себе болтушку из муки на холодной воде. Спал он мало и чутко, не снимал руки с сабли.

Однажды в рассветном солнце Унур, утомленный ночной бессонницей и тем, что проделал пешком не меньше трех миль по всхолмленной местности, слишком уж согрелся на пригорке и предательский сон пал на него. Ночью Унур подошел на несколько десятков шагов к костерку, у которого сидел Грим, мучимый бессонницей. Асир тянул какую-то печальную песню, и выглядел совсем сломленным. Казалось, будучи предоставлен сам себе, он полностью погрузился в тоску, и утратил всякую выдержку и подобающую мужчине и воину повадку.

Унур спал чутко и проснулся он от того, что на лицо пала тень. Он открыл глаза и увидел, что над ним навис Грим. Асир опять улыбался, но в этой его улыбке не было печали или дружелюбия. Гирканец лишь дернулся, когда Грим взмахнул мечом и пригвоздил его руку к земле. Лезвие вошло на фут в землю, не стоило и пытаться вырвать его. От боли, огромной и страшной, юный богю завопил так, что с ближайших деревьев поднялись в испуге птицы. Грим, зловеще улыбаясь, преодолел жалкое сопротивление Унура, прижал вторую его руку к земле, и его же собственным ножом перерезал жилы на запястье и на локте. Потом Грим подрезал коленные жилы гирканца, который выл и скулил, словно истязаемое животное.

Асир не говорил ни слова, пока одну за другой перебил кости Унура. Но перед тем, как уйти, он сказал.

— Быть может, Лют и прочие венты правы, и таким как вы нет места на этой благословенной земле. Вы змеи, пожирающие собственные хвосты, вы шакалы, съевшие своих отцов и матерей, узкоглазые отребья Эрлика.

И Грим ушел, а Унур с перебитыми руками, ногами и ребрами, жил еще несколько часов.

Он был жив и в сознании, когда из кустов вышла облезлая волчица с тяжело набухшими сосцами на поджаром брюхе. Ее щенки были слишком малы, чтобы вместе с матерью идти за мясом, они питались молоком, а значит, матери надо было, есть как можно больше.

Голод и необходимость заботы о детенышах быстро заставили волчицу преодолеть робость перед людьми, тем более, что этот был какой-то странный, совершенно беспомощный, как и младенец, чье мясо ей довелось отведать две зимы назад.

Волчица вонзила острые зубы в живот Унура. И он еще жил, когда она добралась до печени.

II. При дворе киммерийского кагана

В те самые часы, когда Унур сын Нохая умирал, заживо раздираемый волчьими зубами, Грим-асир встретил в степи трех вооруженных до зубов воинов-киммирай. То были рослые смуглолицые люди в доспехах из бронзы и кожи. Вид их должен был внушать врагам ужас — щиты, плащи и конскую упряж всадников украшали пучки человеческих скальпов. Грим заявил им о цели своего путешествия. Они проводили его ко двору своего правителя.

Как истинный правитель Великой Степи, каган Каррас проводил большую часть года в дороге, передвигаясь между своими крепостями и дворцами. Грозный правитель киммирай не жаловал оседлой жизни. Хотя он и считал земледельцев и ремесленников людьми полезными, но единственно достойной жизнью для мужчины видел жизнь воина-кочевника, что садится на коня раньше, чем начинает ходить.

Он путешествовал во главе своих отборных воинов, и вечная кочевка была не просто прихотью правителя. Везде, куда ступала нога кагана, царила его власть и его закон. Каррас должен был все время посещать самые отдаленные уголки своего обширного царства, просто чтобы их жители не забыли, кому принадлежат их жизни.

Вместе с каганом переезжал и его двор, который отличала варварская роскошь и варварская же грубость нравов. Карраса окружала знать покоренных им народов и киммерийские названные воины. При нем служили писцами выходцы из городов что стояли на Вилайете, ремесленники из Кхитая, в гареме его везли женщин со всего мира, даже из Вендии и из разрушенной ванирами Стигии. Кумыс кагану подливали юные заложники — сыновья покорных его власти степных ханов, в обозе ехало около двух дюжин мелких правителей и их родственников, стремившихся заручиться