Германию. В гости к маминой сводной сестре, тете Еве, и ее мужу, дяде Хельмуту, и их троим сыновьям: Акселю, Райнеру и Клаусу. Мама с папой укладывали в машину теплую одежду, чемоданы и подарки, мама делала бутерброды в дорогу. Я забирался на заднее сиденье, папа дважды проверял, заперта ли входная дверь, закрывал садовую калитку и в последний раз заглядывал в багажник, проверяя, все ли там в порядке. Надев шляпу и перчатки, он втискивался на переднее сиденье — у него были слишком длинные ноги, и за рулем ему было тесновато, потом он поправлял зеркало заднего вида и записывал показания датчика бензина и счетчика пройденного пути. «Ровно 9874,5 километра», — констатировал он и заносил цифры и время отъезда в специальный блокнот — по расчетам папы, мы на две минуты опаздывали на паром. «Паспорта, деньги, документы», говорили мы хором, отец поворачивал ключ зажигания, мама закуривала сигариллу и включала приемник, он рассказывал об обстановке на дорогах, и мы, проехав по улице Ханса Дитлевсена, поворачивали за угол и отправлялись в далекое прошлое.

Перед пограничником на пропускном пункте мы замирали и, думаю, начинали походить на свои фотографии в паспортах, даже наши улыбки на мгновение становились черно-белыми. И вот граница позади — перед нами автострада. Мама прихлебывала беспошлинный алкоголь из крышечки бутылки, мы смеялись и пели, а отец просил ее сделать радио потише и не налегать так на водку — хватит уже! Двадцать лет назад мама ради отца уехала из Германии и теперь сидела, погрузившись в воспоминания, и не отрывала взгляд от проносящихся мимо домов, полей и хуторов, а все вокруг подмигивало ей в ответ. Сдерживая дыхание, она тихонько читала названия населенных пунктов на дорожных табличках и, прокладывая путь на родину, вела указательным пальцем по карте в мишленовском путеводителе — Гамбург, Ганновер, Геттинген, Франкфурт-на-Майне. Палец сбегал вниз по странице как слеза и останавливался в Верхней Франконии.

Вдоль обочин все чаще попадались ели, холмы становились все выше и превращались в горы, а снег уже падал тяжелыми, белыми хлопьями, когда мы, свернув с магистрали, оставляли позади последний, мрачный участок проселочной дороги и оказывались в Мюнхберге. Мама трясла меня и шептала «wir sind da»^[10], я просыпался посреди вороха фантиков от конфет, смотрел в окно и протирал запотевшее стекло рукавом, Мы въезжали в решетчатые ворота, и фары освещали аллею, ведущую к большому дому. Он стоял на вершине холма и был похож на замок — с башней и парком со старыми деревьями. Здесь, посреди этого зимнего пейзажа и жила семья Хагенмюллер.

Тетя Ева и дядя Хельмут спускались по главной лестнице и махали нам, а сыновья их выстраивались в ряд: короткие стрижки, светлые волосы, отутюженные костюмчики. Они кланялись, здоровались и подавали руку — как заводные игрушки. «Grüß Gott^[11], тетя Хильда, Grüß Gott, дядя Кнут, Grüß dich, Vetter Knüdchen!»^[12]. Тетя Ева чмокала меня в щеку и говорила: «Na, kleiner Knut, fröhliche Weihnachten»^[13], рождественские поздравления рассыпались на маленькие, пронзительные фрагменты. Она здоровалась с отцом, и, наконец, поворачивалась к маме — «Schau mal einer an, das Hildemäuschen»^[14]. Мама восклицала: «Ach, Evamäuschen!»^[15] — и они бросались друг другу в объятия, тихо ненавидя друг друга.

Из них всех мне нравился только дядя Хельмут. Это был маленький, кругленький человечек, который ходил, наклонившись вперед из-за каких-то проблем со спиной. У него были зеленые глаза, и он носил очки. Он щипал меня за щеку и тыкал пальцем в живот, чтобы я рассмеялся: так врач просит больного покашлять, и мне казалось, что он видит меня насквозь и проверяет состояние моего скелета и всех органов. Я хихикал столько, сколько требовалось, и уже чувствовал, что, может, и в самом деле простудился, но тут дядя Хельмут, внимательно осмотрев меня и поставив диагноз, доставал из кармана леденец. Леденец пах камфарой, и дядя утверждал, что леденцы помогают почти от всех болезней.

Дядя Хельмут был врачом-рентгенологом, он занимался тем, что фотографировал людей и говорил им, что их ожидает: жизнь или смерть. К обеду он приходил домой, выпивал за едой рюмку водки, а потом опять отправлялся на работу дальше делать снимки. Весь город прошел через его кабинет: незнакомые и знакомые, друзья и родственники — рано или поздно все они оказывались у дяди Хельмута. Работа подрывала его здоровье, он все больше бледнел от вспышек аппарата, показывающего все в истинном свете, и у него все сильнее болела спина, он кашлял и как-то все больше съеживался. Вернувшись с работы и поужинав, он молча удалялся к себе: прихватив бутылку вина, он взбирался по лестнице на второй этаж, закрывал за собой дверь и «занимался», как это называлось. Никто не знал, чем именно, это были какие-то таинственные занятия.

Дядя Хельмут верил в потусторонние силы, и у него были на то веские основания. В семнадцатилетнем возрасте его отправили на Восточный фронт, и путь его лежал к Сталинграду; спустя два миллиона убитых он отправился обратно — сквозь русскую зиму, лишившись по пути трех пальцев на ноге и части рассудка. Он успел увидеть своих предков на том свете, и они позаботились о нем, уберегли от пуль и морозов, и, хотя он и добрался до Германии, по-настоящему он так никогда и не вернулся домой. Дядя жил в прошлом, со своими умершими родственниками, общался с привидениями, которые являлись ему одному, и после войны ничего, кроме призраков прошлого, у него не осталось.

Многие годы дядя Хельмут собирал фамильный антиквариат, да и вообще любые семейные реликвии, он расставлял их по углам и комодам, развешивал по стенам, превращая дом в семейный музей. Музей этот был полон вещей, оставшихся от дедушек, прадедушек и прапрадедушек, а из совсем далекого прошлого ему достались доспехи, которые стояли на лестнице и гремели по ночам, когда дядя Хельмут как сомнамбула брел сквозь вечную зиму. По случаю конфирмации он дарил сыновьям по перстню с печаткой, которые принадлежали их предкам, а потом раскладывал эти перстни между портретами, доспехами и серебром, там они и хранились, не имея никаких шансов на освобождение — красный сургуч и герб определяли их судьбу.

Я завидовал сыновьям Хельмута, я был обделен семейной историей, но однажды перед самым Рождеством дядя Хельмут пригласил меня подняться в его комнату после ужина, сказав, что меня ожидает нечто поинтереснее, чем кольцо, и подмигнул мне. Время словно застыло, ужин длился вечно, десерт тоже никак не кончался и таял на тарелках, но вот он сказал «Mahlzeit»^[16], отложил в сторону салфетку, отодвинул стул и встал из-за стола. Захватив со стола бутылку вина, он стал взбираться по лестнице,