отвыкнуть от этого слова!), и служба сложнее, и обстановка напряженнее — сам, надеюсь, понимаешь почему: все-таки за озером мир не наш.

Хозяйство посредственное, мой предшественник, как говорится, забурел, не справился. Приходится с первого же дня спать по три-четыре часа. Ну, да это на первых порах...»

Да, в этих краях весна еще только начиналась. В распадках, закрытых соснами, лежал серый, ноздреватый, пробитый дождями снег. Не слышно было птичьих голосов, и заяц, перебежавший дорогу, когда я ехал на заставу, был грязно-белым, словно не спешил менять зимнюю одежду — а вдруг еще вернется зима... И только яркие прутья краснотала, по которым уже потянулся вверх земной сок, свидетельствовали о том, что все-таки это весна.

На размытой дороге застревал даже «газик» — мы вылезали, рубили ветки, благо шофер знал, куда едет, и захватил топор. Мои новые сапоги и брюки были перемазаны грязью, и тут уж ничего нельзя было поделать, таким я и явлюсь на заставу.

Машину мне дали в отряде, и водитель не много мог рассказать о заставе. Он был вообще несловоохотлив, этот парень. Застава как застава. Сегодня, кстати, футбол будет. Нет, не своя игра, а по телевизору: в Москве открытие сезона. Вот и все, что мог сообщить мне водитель.

Я и то знал больше. Сегодня я представился начальнику отряда полковнику Флеровскому. Грузный, неповоротливый, с рассеченным, исковерканным лицом, полковник долго рассматривал меня, и мне стало не по себе под этим изучающим взглядом. Мне не нравится, когда меня разглядывают, словно какой-нибудь музейный экспонат. Но полковник вдруг вздохнул совсем по-домашнему:

— Садитесь, Андрей Петрович, разговаривать будем.

Неожиданное обращение по имени-отчеству успокоило меня, и в маленьком кабинете сразу стало уютно.

— Трудную заставу получите, — сказал полковник, будто извиняясь, что дает мне трудную заставу и что вообще такая существует. — И участок трудный, и люди есть там нелегкие. Ваш предшественник распустил их. Странный был вообще человек. Не вышло из него пограничника. Я думаю, пограничником надо родиться. А?

— Не знаю, товарищ полковник. По-моему, люди рождаются просто несмышленышами.

Он усмехнулся и вновь поглядел на меня — уже с заметным любопытством: вот-те и раз! Уже спорит!

— Я говорю о привязанностях. Вас, например, что потянуло в погранвойска? Романтика?

— Нет. Видимо, наследственность. Отец был пограничником.

Он кивнул. Должно быть, это выражало одобрение. Он не спешил знакомить меня с участком, хотя бы по карте. Он даже уселся поудобней, всем своим видом желая показать, что разговор будет долгим. А я косился на карту, висящую за его спиной. Шторки были раздвинуты. Красная линия границы тянулась с севера, заворачивая внизу на юго-запад, как бы перечеркивая всю карту. Голубые пятна озер, редкие кружочки с названиями сел... Полковник отлично видел, что я кошусь на карту, и не спешил. Нарочно не спешил! Я-то знаю, что он нарочно не замечал моего нетерпения.

— Вы один пока или с семьей?

— Один.

— Когда думаете семейство перевозить?

— У меня нет семейства, товарищ полковник.

— Что так?

Я мог не отвечать на этот вопрос. Нет и нет, и все тут. Но в самом тоне, каким вопрос был задан, я почувствовал и теплоту, и тревогу одновременно и не смог не ответить.

— Жена ушла, детей нет. Мать в Алма-Ате.

— Значит, плохая была жена, — сказал он жестко.

— Хорошая, — ответил я.

— Плохая, — повторил он упрямо. — Хорошая от пограничника не уйдет. Или вы плохой? Ну ладно, такие разговоры в тягость. Хотите ехать на заставу сегодня?

— Да, товарищ полковник.

— К сожалению, не смогу поехать с вами, — бюро горкома. Приеду завтра. А сейчас поглядите-ка сюда...

Наконец-то!

Он встал, взял карандаш и повернулся к карте. Мысленно я попытался представить себе эти километры, идущие лесами и болотами. Флеровский был уже хмур, его карандаш медленно шел вдоль красной черты.

— Болота серьезные, — говорил он. — Оступишься — вполне можешь пропасть, если не спасут. Лоси тонут, случается. А здесь вот — камни, сплошь валуны. Два озера на участке заставы. Граница проходит по протоке, за протокой уже сопредельная сторона, хутор. О хуторе и хозяине потом поговорим особо.

— Вы сказали, люди трудные там, товарищ полковник.

— Да.

Он отошел от карты и взял папиросу. Спичкой начал запихивать в мундштук ватку. Он опять не спешил.

Я заметил, что обезображенное двумя шрамами лицо полковника было неподвижным, — ранение, скорее всего, осколочное, осколки задели нерв, а врачам в ту пору, надо полагать, было не до красоты. Но глаза у Флеровского, казалось, с лихвой заменяли неподвижность лица. Сейчас они были печальными.

— Да, — повторил он. — Вы тридцать восьмого года рождения, капитан. Значит, и вы не знаете, как мы начинали. Смешно иной раз! Я пришел в армию, и вдруг мне дают миску со щами. Спрашиваю: «Это на сколько человек?» Говорят: «Тебе одному». Мы же в деревне привыкли из одной миски хлебать. Или простыни. Увидел я на своей койке простыню, наволочку белую, пододеяльник и боюсь лечь. Еле уговорили меня. Первый раз лег на простыню, так, поверишь ли, спал, что называется, вполуха: все боялся повернуться и простыню смять.

Неожиданно он остановился прямо передо мной.

— Скажете — старческое? Нет. Я это к тому говорю, что теперь у нас служат ребята, которые знают и видели больше, чем мы в их годы. Время сделало свое дело. У них и запросы больше, и взгляды шире. И нервная система тоньше, сложнее, если хотите. Это не недостаток, поймите меня правильно. Вам будет легче подойти к ним — разница в годах невелика. Но будут там у вас такие деятели... — Он попытался наморщить лоб, вспомнил фамилии: — Аверин, Костюков... Не отдадите им душу, умение, талант — испорченными были, такими и уйдут.

Вот и все, что я узнал о своей будущей заставе. Флеровский не спешил отпускать меня. Видимо, он был неторопливым человеком и, как все неторопливые люди, не одобрял нетерпеливости других. А он-то, конечно, чувствовал, что мысленно я продолжаю подгонять его.

— Старшина у вас будет — золото! Даже больше, чем золото. Таких на всю границу — раз-два и обчелся. Говорит, что думает, за пазухой ничего держать не станет. А вот заместитель у вас молодой, его самого еще воспитывать надо.

Время от времени я все-таки ловил на себе пытливый, изучающий взгляд полковника Флеровского, он уже не раздражал меня. Я мог догадаться, о чем полковник думал в те минуты. Что ты за человек, капитан? Не подведешь ли, как подвел твой предшественник? Не придется ли нам, старшим и по званию, и по опыту, заново обучать тебя великому умению руководить людьми? Ведь ты им теперь и отец, и голова, и — чего уж бояться громких слов! — их