Меня влекло потоком в глубину и темноту квартиры.
…Я сидел посреди комнаты на шатком стуле.
Со всех сторон меня окружали люди. Близко, на краю стола, горела тоненькая свечка - елочная или церковная, - быстро таявшая и почти не разгонявшая мрака.
В слабом и зыбком ее свете возникали новые и новые лица, появлялись и исчезали - некоторые совсем исчезали, а другие мелькали снова и снова. Чаще всего я видел Магоши с нелепой его бородкой, так не шедшей к нему, похожему на голодноватого подростка.
Теперь я ясно вспомнил его, стоявшего в шеренге пленных, как и остальные, ко всему готового и со всем примирившегося. И вспомнил, как, уже шагая к машине, он вдруг повернулся, взглядом спрашивая - буду ли я стрелять в спину. Вспомнил лицо его, приплюснутое к заднему стеклу кабины и выражающее нераз борчивую жадность ко всему в жизни.
«Их бин Магоши! Я есть Ференц Магоши!»
Из темноты возник - как бы покоящийся на этой темноте, мягкой, теплой и безопасной, — младенец — рук, поддерживающих его, не было видно, - и голос Ференца Магоши несколько раз с гордостью повторил :
«Янош, Янош Магоши».
Сквозь световое пятно проплыла, - тоже как бы сама, без участия рук человеческих, - сулея с молодым, терпко пахнущим вином. Kто-то дал мне полный стакан, и я выпил за спящего Яноша Магоши - веточку на дереве, которое могло бы не существовать.
Медленно и неуверенно приблизилось молодое женское лицо с мокрыми от слез большими глазами.
— Фелешегеи Марта, жена Марта, - сказал Магоши, и вздрагивающие женские губы осторожно коснулись моего лба .
По лестнице и по коридору звучали приближающиеся шаги, в свете свечи проплывали женщины с угощениями: бутылями с вином, блюдом вареной картошки, над которым поднимался пар, кастрюлей с гуляшом , тарелками с салом и остро пахнущей колбасой.
Шаги слышались далекие и близкие, будто весь дом, и даже не один этот дом, проходил через темную комнату. От водоворотного движения и еще от вина кружилась голова. Людское движение приостановилось, и Магоши подвел ко мне, в свет свечи, старую женщину с пергаментным лицом.
— Надьмаман Елена, моя бабушка, - почтительно сказал он, но я понял, кто это, еще прежде, чем услышал его слова, когда она меня обняла и поцеловала, как целуют только бабушки, мягкими и бескровными благословляющими губами .
Все это закончилось далеко за полночь.
Проснулся я на рассвете. Комнату, где я лежал, заполнял слабый , бледный свет. Было чисто прибрано, но по тоненькой свечке в стакане на краю стола и по бутылям с вином и тарелкам с угощением можно было понять, что это та самая комната, где вчера я встретился с Магоши, близкими и дальними родичами его, соседями и друзьями.
Я поднялся с широкой кровати, вероятно, супружеского ложа Ференца Магоши, оделся, заглянул в соседнюю комнату, дверь в которую была открыта, и на носках , стараясь никого не разбудить, прошел в коридор - мимо маленького Яноша, узкого дивана, где, тесно обнявшись, спали Ференц и Марта, и старинной деревянной кровати, где лежала маленькая старушка с пергаментным лицом - надьмаман Елена.
Лица спящих казались мудрыми и значительными.
На улице я постоял немного, глядя в темные окна и вспоминая минувшие вечер и ночь, завел машину и выехал на шоссе.
Гришин был в операционной. Когда я заглянул туда, он встретил мой взгляд и кивнул, будто ожидал моего приезда. За прошедшие годы он почти не изменился, только стал, как показалось, еще суше и замкнутее.
Освободившись после операции, он поздоровался сомной, будто мы виделись только вчера: «Здравствуйте, сосед !» заговорил было он тем же скрипучим скучным голосом на вечную тему о Тверской-Ямской, но сам себя оборвал на середине слова и сказал :
— Вот и поедем. Тут не так далеко - километров триста. Я ведь не был у него с самой войны.
Выехали мы ранним утром. Гришин вел машину быстро. Мы ехали молча, только в самом конце пути Гришин сказал о Курке :
— Он был неожесточенный. Незлобивый, неожесточенный, несмотря на все, что ему пришлось испытать.
Он помолчал и сказал еще:
— Да, знаете ли, мальчик, так и не ставший взрослым : не было на это времени.
Шел дождь. Мы ехали вдоль реки, вздувшейся от ливня свинцовой холодной водой. Переехав по мосту на ту, западную, сторону, машина остановилась. Крутым обрывом высился глинистый берег. Гришин шел впереди, поднимаясь по склону.
Неожиданно он шагнул в сторону и сдернул фуражку с седой головы. На выбитой в обрыве площадке виден был поросший травой холмик с фанерной дощечкой над ним.
Могильных холмиков на склоне было много. Они сникли под дождями и стали почти незаметны, ка:к бойцы, под огнем врага вжавшиеся в землю.
Темная, набухшая от дождя фанерная дощечка слиняла. Видны были только нарисованная чернильным карандашом пятиконечная звезда и неясные следы букв.
Гришин вытащил из кармана карандаш и старательно вывел :
«Младший лейтенант Василий Курка».
Дождевые потоки размывали написанное прямо под его рукой.
Дождь бил сильно и часто, как пулемет - только без перерывов, - по дощечке, где было написано :
«Младший лейтенант Василий Курка».
Болыше ничего.
1965-1970.