Василь Большак ПРОВОДНИК В БЕЗДНУ Повесть

Запечалились, загрустили матери…

Гриша прикипел к книге, дочитывая рассказ «Пилипко». Мать сидела на низенькой скамейке у лежанки и латала старый мешок. Бабушка возилась с мотовилом. Вокруг царила тишина. А где-то там клокотала, бурлила война. Таранивка давненько уже проводила мужчин на фронт и присмирела, насторожилась.

Ждала.

Всякое люди судачили о войне. Одни посмеивались над придурковатым Гитлером, пророчили: неделя-две — и Гитлеру капут. А были и такие, что поговаривали: силен немец, и танков у него видимо-невидимо, и самолетов тучи, и винтовки будто бы лучше наших, поэтому тяжело будет нам его одолеть.

А иные с безнадежностью махали руками: дескать, задушит нас гитлеряка и пискнуть, не даст.

Между тем кровавые баталии подходили к Днепру. И Гришин отец был в тех боях. Единственное письмо прислал, замызганный треугольничек, слова разбежались по листку из ученической тетради в линейку. Писал отец, что война не такой ему представлялась. Шапками врагов не закидаешь, шапкой танк не остановишь. А в самом низу листка: «Милые мои, родные, дорогие! Будьте мужественными. Ваш отец — солдат».

Бабушка, как только Гриша прочитал отцовское письмо, сокрушенно покачала головой, не прекращая движения мотовила:

— Фюлера, значься, шапками не закидаешь? Вот так-то оно…

Так и жили, прислушиваясь ко всяким тревожным слухам, ожидая писем с фронта. Почтальонша приносила выписанную еще отцом районную газету. Мать кивала Грише:

— А ну вычитай, сын, что оно да как там?

И Гриша «вычитывал». Если речь шла о тяжелых боях на белоцерковском направлении, бабушка вздыхала:

— Да, Белая Церковь совсем недалеко от Киева! Вон куда забрался, антихрист. Скоро о нашем направлении заговорят.

Газета выпадала из Гришиных рук.

— Как же это так?

А мотовило все крутилось, Гришина мать испуганно смотрела на, казалось бы, равнодушную ко всему свекровь, а сама с тревогой и отчаянием спрашивала словами сына:

— Как же это так?

…Гриша дочитал «Пилипка», лег навзничь. И видел, перед собой смелого мальчишку, героя рассказа любимого писателя Андрея Головко.

«У него глаза, как васильки в жите…» Во ржи, значит. Ишь какие красивые!

А у Гриши серые, не похожие на глаза Пилипка. И про жито красиво написано.

Гриша любит жито. И все полещуки его почитают, потому что жито, как говорила бабушка, — это жизнь. У них, в Таранивке, каждым летом праздник такой бывает — обжинки. Девушки надевают венки из васильков и колосьев, поют красивые обжинковые песни:

Любил Гриша эти песни щедрого лета, когда с поля до последнего колосочка убран хлеб. И они, школяры, были не гостями на том празднике. Ведь, собирая колоски, еще и соревновались класс с классом, отряд с отрядом — кто больше соберет. Отчаянно соревновались!

Девушки пели обжинковые песни, а Гришины друзья тем временем наслаждались душистым ржаным свежим хлебом.

Надевали венки на председателя колхоза и на бригадиров, на звеньевых и ударников. Допоздна за праздничными столами засиживались таранивцы, прославляя свой труд, свои руки рабочие, которые всегда пахли хлебом. И мамины, бабушкины, отцовские руки пахли тем же зрелым степным богатством.

А больше всего любил Гриша ходить с отцом по лугам и полям, по лесам. Помнит — весной взял его отец в лес. Вокруг зеленое царство — цветет черемуха, дурманя ароматом голову.

— Ну что ты, Гриша, видишь? — улыбается отец.

— Как что? Лес, весну, вон черемуха зацвела…

— Нет, — мотнул головой отец. — Мало ты видишь. Присмотрись — земля глаза открывает.

Скажет такое отец… Как это земля может глаза открывать? Разве есть у нее глаза?.. Но слова отца не забылись, засели в Гришиной голове. Даже как-то приснилось: земля, похожая на огромную тыкву, открывает глаза, будто сине-черные сливы…

Он внимательно присматривался к буйной зелени, которая лезла через заборы, кудрявилась в канавах, расползалась пышной ботвой по огороду, колючими тыквенными плетями, лопухами на меже. И ему казалось, что это земля смотрела на него своими желтыми — тыквенными, белыми — картофельными, розовыми — чертополоха цветами…

А еще любил Гриша сенокос. Ранним утром, когда лежала щедрая роса, косари садились на телеги и тарабанили на сенокос. Ездили гурьбой, так как сенокос артельный. Сенокос-то артельный, а вот завтраки косарям носили тогда их жены. Только позже кухня и общие обеды появились. А в первые артельные годы каждый косарь высматривал свою. Когда ехали на сенокос, держали острые косы в руках, как знамена, — торжественно, гордо. Косы поблескивали, сияли на утреннем солнце, если уже успевало оно взойти.

По дороге на сенокос песни пели. А эхо далеко разносило те песни.

— Косари поют, — ласково говорили в Таранивке.

Бывало, иная молодайка и работу оставит на минутку, замрет на подворье, очарованная песней, шепнет улыбающимися губами:

— Косари поехали.

Еще и вздохнет мечтательно.

Косарь! Почетное это звание в селе. Мать хвалится своим пареньком:

— Скоро мой косарем буде!

Отец сдержаннее:

— Как Иван думает? Ничего себе! Уже — косарь.

Как сладко выговаривать отцу эти далеко не будничные слова: «Уже косарь».

Только, пожалуй, крестьянин может прикоснуться сердцем к той музыке сенокоса, когда десятка два косарей займут свои места в покосе, развернут плечи богатырские — и в тихом звоне кос разольется по лугам «шу-шу, шу-шу, шу-шу…»

Но самая радостная минута у косаря, когда замаячит в степи знакомая косынка.

— Иван, твоя уже завтрак несет. А моя, видать, заблудилась…

Ива́нова — разрумяненная, веселоокая — развяжет узелок, и такой вкусный дух разойдется по сенокосу! Довольный косарь споро работает ложкой, а его Марина, подобрав под себя загорелые ноги, сидит на свежескошенной траве и влюбленными глазами смотрит не насмотрится на него. А еще, бывало,