Брюнет. На артиста похож. Из фильма «Вернись в Сорренто» — дети до шестнадцати лет не впускаются. Играет на аккордеоне. И потом — у него мотоцикл. А мама его гонит. «Мама, — говорю, — он же добрый». — «Даже слишком, — говорит мама, — а мужчина должен быть мужчиной». — «Вот как? А женщина? Кем должна быть женщина?»

— Женщина тоже должна быть мужчиной! — говорит мама.

— А мотоцикл? — расстраиваюсь я. — Он приглашал сколько раз кататься.

— Вот еще! — возмущается мама. — Интерес сзади на седле трястись, как собака на заборе.

— А у него коляска есть!

Маме крыть нечем, она промолчала…

— Шурочка, выходи на крыльцо, дочка! — кричит Вася.

Он меня зовет дочкой. А мама ему: «Что она тебе за дочка? У самого молоко на губах не обсохло!»

Вася устроился на крыльце и заиграл: «Синенький скромный платочек». Он всегда этот «Платочек» играет.

Вася играет, а я стою возле него. Крыльцо у нас деревянное, высокое. И дом на пригорке. Да-алеко видно! И город наш отсюда кажется совсем маленьким. И розоватым. Будто раковинка, выброшенная на песчаный берег Голубицы.

Вася играет. А я ему на ухо говорю про раковинку, что лежит на берегу Голубицы.

Вася играет. Теперь какую-то песню старинную. Будто золотую нитку наматывает на белый-белый челночок. Такая музыка легкая и красивая.

И говорит Вася под эту музыку, словно стихи читает:

— А раковинка-то, Шурочка-дочка, не простая. В ней, в середке самой, жемчужина. А жемчужина та — Варвара Ивановна Макарова.

— Мама? — Я очень удивилась.

Вася встряхнул волосами, и аккордеон у него в руках вроде подпрыгнул: такую завел, что на месте не устоять!

Выбежала я на середину двора — и давай плясать! Пляшу, и кругом все пляшет — и забор, и березки, а мокрое белье на веревке взвивается… Ух ты! Ух ты-ы! Пошел дождик и тоже вроде пляшет, вбок заходит! Ух ты! Ух ты! Запыхалась я, промокла, прыгнула на крыльцо. И Вася музыку с разбегу оборвал.

— Хорошо пляшешь, Шурочка. Однако до матери тебе далеко. Как до звезды в небе.

И тут из-за угла вылетает пулей она сама! Все она бегом!

Мама увидела Васю, насупилась и помедлила:

— Другого времени зайти не нашли, Василий Игнатьевич? Неприбранная я. Извините. С работы.

— А вы, Варвара Ивановна, и в рабочей своей робе все равно всех красивше!

«Ну, Вася дает! Хочешь стой, хочешь падай. Лихо, Вася! Пять очков в твою пользу!» — сказал бы Юрка Мельников.

Но мама прошла в комнату и так поспешила, что уронила платочек и не заметила.

Вася его поднял. Это рабочий мамин платочек. И я к нему так привыкла, что только сейчас вдруг заметила: а он-то синий-синий!

Я вырвала его из Васиных рук и вбежала в комнату.

Мама стояла перед маленьким зеркальцем, что у нас на тумбочке, и смотрела на себя, словно на кого-то чужого. И действительно, что-то чужое было в ней, даже мне стало страшно.

ОТ АВТОРА

Вот женщина. У нее черные глаза. При светлых волосах это необычно. Это ли придает ей привлекательность? Вряд ли. Тогда что же? Нос у нее крупноват, рот широк, руки грубые. Но вся фигура — маленькая, стремительная. Это ли привлекает к ней? Может быть.

Но вернее всего — нечто общее. Выражение лица, весь облик. Что в них? Доброжелательность? Да, но при этом и некоторая настороженность. И готовность замкнуться. Доброта? Да, и это.

Но и злость. О, да! Она может быть злой, очень злой. Задумчивость? Да! да! И — беспечность? Отчасти. Жизнерадостность? О, да! У этой женщины, над которой заботы вьются густым осиным роем? У которой так мало радостей? Нет мужа, нет покоя. А есть — тяжелая работа. И дочка на ней…

Враки все это. Прислушайтесь: шумят станки. Ровный их шум — как прибой. А что это? Кричат ткачихи, собравшись в пролете цеха. Они всегда так кричат, когда обсуждают «в перекур» свои дела. А это что? Поет Шурка-дочка. И не на ней она вовсе: с ней. Голосочек у Шурки так себе. Далеко ей до матери. Кто это сказал? Вася-механик. Слышите? Пошла наматываться золотая ниточка мелодии на белый челнок…

И все эти звуки заглушили осиное жужжание забот? Нет, сплелись с ним.

Вот женщина. Ей тридцать один. Женщина, живущая одна, не за мужней спиной. Дочь растет без отца. «И сама ее подыму!» — эти слова она говорила часто. Реже — другим: она не из тех, кто ищет утешения. Чаще — себе: она так нуждалась в утешении.

Живет женщина в городке. Золотая нить Голубицы прошивает его посредине и одним концом уходит в зеленый пушок рощицы, а другим обвивается вокруг стен монастыря. А они — серо-белые, зубчатые и дымчатые. Может, от испарений земли под солнцем, а может, от древности.

Если подойти к реке поближе, то она уже не золотая. Она сизо-жемчужная с белыми перышками отраженных облаков. Она на самом деле — Голубица!

А в тумане над городом, словно герб его, синий купол бывшего монастыря и красная труба текстилькомбината.

Живет в городке женщина. Привлекательная, способная, деятельная…

Как сложилась ее судьба? Какой ветер подхватил маленькое, храброе суденышко?

История простая, обычная, человеческая.

* * *

Я люблю ходить на фабрику. Еще когда я была совсем маленькой, бабка Аграфена посылала меня к маме «на смену». Давала мне узелок: в нем печеная картошка — мама очень любит, и кусочек сала. В проходной меня все инвалиды знали — у нас инвалиды на вахте стоят. «Проходи, говорят, Варварина дочка! Вся в мать. Шустра больно».

И так я в проходную ту нырять привыкла!

Я люблю смотреть, как работают ткачихи из маминой бригады. И моя мама. Вот ее рабочее место. Мне нравятся эти слова. Я сижу за партой в школе. Но никто не скажет, что это мое рабочее место. Парта, она и есть парта.

Я когда-то спросила маму, почему мое место за партой не рабочее. Она засмеялась и сказала: «Наверное, потому, что ваша работа — это ученье. Что вы наработаете, то при вас и остается. В головках ваших».

Она потрепала мне волосы и раскосматила меня совсем.

— Ну, мама… — Я хотела с ней серьезно поговорить и все допытывалась: — А ваша работа не остается при вас?

— Вот уж нет. Что мы сработаем, от нас уходит. Сначала недалеко. Во-он… на склад. К кладовщику Прошке Усову. А потом — в магазины, на фабрики одежды. И еще мы сами не знаем куда. И никогда не найдем того, что сделали, разве что случайно.

Рабочее место мамы — десять ткацких станков. Сначала были полуавтоматы. Когда их привезли и установили в цехе, ткачихи говорили, что они — «умные». Я была маленькая еще и подумала, что навезли каких-то роботов. Я не