последней минуты своей жизни не сдавался подлому врагу. Его краснофлотская книжка пробита осколком и до того кровью залита, что нет возможности разобрать его фамилию, имя, отчество, а также, с какой он бригады. Дело военное… Но мы обещаем тебе, дорогой наш товарищ, что мы жестоко отомстим за твою молодую жизнь и за наш любимый город Севастополь. И еще мы обещаем вспомнить тебя, когда снова вернемся в нашу Главную базу. Прощай, дорогой товарищ черноморец!

Он кивнул Вернивечеру и Кутовому, и пока они бережно опускали в воду покойного старшину, Аклеев отдал салют тремя короткими пулеметными очередями.

Его товарищи продолжали стоять «смирно», задумчиво следя за зыбкими кругами, расходившимися по воде над тем местом, где сейчас медленно шло ко дну тело старшины. А Аклеев, окинув рассеянным взором изувеченный лимузин, вдруг заметил за дверью флагшток с намотанным на нем флагом. И хотя до восьми часов было еще довольно далеко, он решил немедленно привести в исполнение возникший у него в то же мгновение план.

— С места не сходить! — крикнул он на ходу, схватил флаг, юркнул с ним в каюту и почти тотчас же вернулся на корму.

— На флаг, смирно! — скомандовал он и вставил флагшток в его гнездо.

Флаг тяжело повис в неподвижном воздухе. Алые эмблемы и почти черные пятна крови торжественно и грозно выделялись на его белом поле.

— Так вот, — сказал Аклеев. — Чья это кровь, вам известно, и что этот флаг означает — тоже.

Он взглянул на Вернивечера, вспомнил его остроты насчет броненосца «Анюты», и ему стало обидно за корабль, которым он сейчас командовал.

— И вот еще что, — продолжал он, и лицо его налилось кровью: — тут отдельные личности шутки шутят над этим лимузином, выражаясь обидным словом броненосец «Анюта». Так чтоб я больше не слышал это грубое слово! Понятно? Раз ты идешь на данном корабле, так он уже тем самым такой же непобедимый и опасный для врага, как броненосец, или ты не черноморец, а курица. Понятно? А теперь, — сказал он, не дожидаясь ответа от Вернивечера, — теперь за дело…

Золотой лимузин

Дел предстояло много. Сейчас, когда совсем рассвело, оказалось, что они оторвались от берега кабельтовых на восемьдесят, не больше. Уже гудели над самым горизонтом первые немецкие самолеты. Пока что это были только разведчики. Но вслед за ними должны были появиться в воздухе десятки бомбардировщиков и истребителей. Значит, надо было первым делом уходить мористей.

«Но куда? Каким курсом? — прикидывал в уме Аклеев. — На Турцию, а потом вдоль Кавказского побережья? Спасешься от самолетов, но сдохнешь от голода и жажды; без воды — раз, без продовольствия — два, без компаса — три, с малым запасом горючего — четыре. Или, что еще хуже, выбросит тебя на румынский берег. Нет, на Турцию — не резон. Идти надо прямым курсом на Новороссийск. А где он — Новороссийск? Новороссийск на востоке. Значит, сначала прямо на юг, а через часочка полтора сворачивать на восток».

Он определился по поднимавшемуся из-за горизонта солнцу, заметил на далеком берегу ориентиры, и одной заботой как будто стало меньше.

— Вот тебе ориентиры, — сказал он Вернивечеру, — действуй.

Лимузин задрожал и, оставляя за собой веселый пенистый бурунчик, тронулся в путь.

Издалека доносилось приглушенное расстоянием нервное хлопанье пушек-автоматов: наши катера-охотники отбивались от наседавших на них «мессеров».

Было ясно, что и лимузину предстояли, и, может быть, очень скоро, встречи с немецкими самолетами.

— Наблюдать за воздухом! — сказал Аклеев Кутовому.

И только Аклеев успел взгромоздить «максим» на крышу каюты, как Кутовой крикнул: «Воздух!» и пристроился рядом с ним со своим ручным пулеметом.

«Мессершмитт» шел из-под солнца на высоте около двух тысяч метров. Он быстро приближался, заметно увеличиваясь в размерах.

— Стрелять только по моей команде! — почему-то шепнул Аклеев Кутовому, как будто летевший там, высоко наверху, немец мог услышать его слова.

— Та хиба же вин там чуе?! Ты говори громко. Под мою ответственность! — фыркнул Кутовой, и на его смугловатом с редкими оспинками лице появилась неожиданно такая милая и добродушная улыбка, что Аклеев, несмотря на серьезность момента, в свою очередь фыркнул и смущенно махнул рукой.

И сразу обоим стало легко и как рукой сняло напряжение, в котором они только что находились. Теперь они ожидали страшного момента, когда придется открывать огонь, так спокойно и уверенно, как будто и впрямь их пулеметы, не приспособленные для зенитной стрельбы, могли серьезно противостоять пушкам и пулеметам приближавшегося немецкого самолета.

Но открывать огонь не пришлось. «Мессершмитт» сделал несколько кругов над подозрительной скорлупкой и, очевидно, решив, что игра не стоит свеч, продолжал путь к берегу. А может быть, — и это тоже было не менее вероятно — он уже израсходовал свой боезапас и возвращался на базу за новой порцией бомб, снарядов и патронов.

— Отбоя тревоги не будет? — спросил Кутовой, чтобы только что-нибудь сказать, и, получив ответ, что не будет, понимающе кивнул головой.

Пролетели еще два самолета, прогудели над самым лимузином и, тоже ничего не предприняв, улетели восвояси.

— Ну, так ще воевать можно, — сказал Кутовой. — Мы их не трогаем, они — нас. Только шея болит. Бо все время с задраной головой, как той индюк.

— Еще война не начиналась, — ответил ему Аклеев. — Еще навоюемся до Новороссийска.

— И це вирно, — охотно согласился Кутовой, подумал немножко и добавил: — А я б сейчас ведро каши съел…

— Гречневой? Или какой другой? — усмехнулся Аклеев.

— Ну, пускай гречневой. Абы с салом.

— А мне бы дал?

— А то нет? Да мне в крайности и полведра хватит, — великодушно заявил Кутовой, хотел рассмеяться, но вместо этого только крякнул и сказал: — Хоть бы воды попить маленько…

— Так вот что, друг, — очень серьезно сказал ему Аклеев — продовольствия у нас нету и воды у нас тоже нет. Так что давай забудем о таких разговорах.

— Это можно, — ответил Кутовой самым что ни на есть бодрым тоном, и оба они вспомнили, как, вызвавшись вчера прикрывать отход батальона, выбросили из своих сумок консервы и хлеб, чтобы взять с собой побольше патронов. Вспомнили и нисколько не пожалели, потому что раз война, значит только так и можно поступать.

Сидеть за рулем в моторной рубке во время воздушной тревоги было для пулеметчика Степана Вернивечера горше смерти. Конечно, Степан