Зот Корнилович Тоболкин Припади к земле

Глава 1

 - Только вожжей не распускай, – надевая поверх борчатки дублёный тулуп, крепким звучным голосом наказывал Камчук. – Дорога, брат, такая, что чуть зазевался – и шею свернёшь...

«Вот прорвало! – нахмурился Науменко, уловив искоса недовольный взгляд жены, убиравшей со стола остатки позднего ужина. – Переливает из пустого в порожнее!»

- Колхоз, как новорождённый телок, на ноги становится, – чуть приглушив голос, продолжал Камчук. – Да теперь легче. И норова в людях поубавилось: уж не так бирючатся. Это и есть самое главное. Остальное приложится. – Камчук на мгновение примолк, дёрнул себя за хрящеватый, загнутый книзу нос, к которому от чёлки спускался приметный розовый шрам.

- Жалеешь? – набычившись, спросил Науменко. Был он бледен, твёрдоскул, сжат. Как будто ждал удара и весь изготовился к нему. Тяжёлый кольчатый чуб от этого провис при напряжённом наклоне головы, отделившись от чистого узкого лба.

- Жалею, – ещё не уловив мимолётной горькой иронии, согласно кивнул Камчук.

- А ты не отдавай вожжей, если жалеешь. Сам выводи колхоз в люди! Может, опять прогремишь...

- Гриша! – с упрёком сказала жена, нарочно уронив эмалированную чашку. – Подними...

Он поднял посудину и со звоном швырнул её на стол.

- Зачем так?

«И верно: зачем?» – отпустив досиня вспухшие желваки, расслабился Науменко.

- Не отдал бы, да велят, – по-прежнему звучно заговорил Камчук, и круглые холодные глаза с крохотными зрачками вцепились в собеседника. – Стало быть, им видней, – он указал левой, ещё не просунутой в рукав ладонью за окно и резко втиснулся в тулуп. – А отказываться я не приучен. Мы солдаты партии. Об этом помнить надо!

- А я и не забываю...

- Ты чего? Недоволен, что в председатели определили? – Камчук улыбнулся тугими лаково красными губами, чуть приоткрыв тесный ряд зубов.

То ли от губ, в улыбке раздвинутых, то ли от голоса, в котором проглянула нежданная оттепель, цепкость зрачков ослабла. Зато пальцы из рукава пятью змейками впились в плечо Науменко. Он поёжился, поднял голову.

- Брось, друже! – на него смотрели всё те же беспокойные, цепкие, но теперь весёлые глаза; в них плескалось столько доброго участия, что Науменко не устоял, сквозь хмурь усмехнулся и повёл плечом, с которого нехотя сползла чужая ладонь. – Знаю, что нелегко тебе придётся, – продолжал Камчук. – А кому легко? Кабы ты знал, сколько во мне страху! О-о! Да ведь если припечёт – партия не оставит, я так полагаю. И ты в добром слове не откажешь, а? Ну, говори, хлопче! Говори, а то калган отвинчу! – он шутливо схватил Науменко за голову и стал гнуть на себя.

- Район оседлал, теперь меня норовишь? – улыбнулся Науменко, выпрямляясь.

- Тебя оседлаешь! Напоследок одно скажу: груз ты взвалил немалый, а везти надо. Ноги загудят – подмоги проси. Это всего верней. Помнишь, как в атаки хаживали, – плечом к плечу? Вроде бы и страшно, а...

Дверь с грохотом растворилась, и через порог шагнул парень, румяный с мороза, в нагольном тулупе.

- Скоро вы тут распрощаетесь? – грубовато спросил он.

- Скоро кошки любятся, Ефим. Разве не знаешь? Прими-ка во здравие рабы божьей Марии, – предложил Камчук, подмигнув хозяйке. – А ну, Маша!

- Не пью, – отказался парень.

- Один раз можно. Мы вот тоже не пьём, а ради такого случая согрешили. Иль ты за мой отъезд с отцом выпил? Он, поди, рад, что Камчук уезжает, а?

- Об этом его спрашивай, – буркнул Ефим и, сдвинув на затылок шапку, из-под которой выскользнула бронзовая прядь, без лишних слов опрокинул посошок.

- Ну, с богом! Спасибо за хлеб за соль, хозяюшка, – дружески обнял хозяйку гость. – Повезло тебе, дьявол кудлатый! Такую жену отхватил. Вот если схвачу её и – в тайгу, а? Что скажешь?

- А райком на кого? – скрывая зевок, усмехнулась Мария.

- Григорий заменит, – подталкивая Ефима к порогу, рассмеялся Камчук.

Сняв с гвоздя под полатями кубанку, Науменко привычно кинул её на непослушные кудри и последовал за ними.

Землю подсинила ночь. На всё село один огонёк запоздалый, да и тот скоро Мария потушит. Трескучая, насупленная ночь! Такие бывают перед зимним Николой.

- Час поздний, ночевал бы, – не очень настойчиво предлагал Науменко. – Утром с народом простишься, уедешь по-людски.

- Прощаться не стану. Бузинка не на краю света. Поехали, Ефим! Да чтоб не цоб-цобе, а с ветерком!

Жеребец, ёкая селезёнкой, рванул с места.

«Вот и всё», – облегчённо вздохнул Камчук и оглянулся: куда- то за спину торопливо уплывали серыми утицами дома.

- Наддай! – давясь морозным воздухом, крикнул он. – Грра-бят! – Воронко, приученный к этому крику прежним хозяином, прянул в сторону, едва не выскочив из оглобель, и понёсся остервенелым чёрным ветром. Дома-утицы не отплывали теперь – испуганно шарахались. А деревня спала.

«Спячка одолела!» – усмехнулся Камчук.

Вспомнилось, как в двадцать девятом въехал сюда уверенный в себе, в своей правоте, чтобы сломить глухое молчание деревни, оживить её, очеловечить, вытряхнуть из неё дремучую окаменевшую душу и вдохнуть новую, раскрытую, доверчивую. Как влажное горящее зерно, перелопачивал человеческие судьбы. Перелопачено немало.

Колхоз сперва было пошатнул и его несокрушимое душевное здоровье, и незыблемую уверенность в себе, заставил многое пересмотреть. Пришлось одолевать не только заскорузлую косность мужика, но и свои сомнения.

«Теперь уж всё», – стараясь слушать гулкий дробящий топот коня, думал Камчук, дыша раскованней. Его утомил длинный разговор с Науменко, которому отныне придётся тянуть лямку председателя. По плечу ли она Григорию? Рубакой он был лихим. Камчук это помнит. Но пора кавалерийских набегов миновала. Уяснит ли это Науменко? Трудно сказать, однако время для внушений пока есть.

Едва успел шевельнуть мозгами, а Воронко уже полдеревни позади оставил. Вот и время так же. Оно не для тугодумов. Воронка остановить можно. Время не остановишь, дикое оно, необоримое: заглядишься – раздавит. До сих пор Камчук ладил со временем. Жизнь его была правильной, руки чистыми. А замараться несложно. Нужно лишь слегка уступить своим слабостям, и станешь притчей во языцех. Но он не уступал, не сдавался. В двадцать первом кулаки затянули на его шее петлю, другой конец, привязав к осёдланному жеребцу. Было страшно, но Камчук не кричал, не взывал к чёрной вражьей совести, кровавыми слезами плача в душе по уходящей молодой жизни. Солнце в морозном кольце ещё никогда не казалось таким привлекательным. И вдруг всё опрокинулось, завертелось, скрылось в цветном тумане: один из кулаков вскочил в седло и,