личному делу. Спрашиваю: «Не жениться ли надумал?» Отвечает: «Министр Военно-Морского Флота Кузнецов считал, что офицер, который женится до сорока лет, теряет перспективу по службе. Я его последователь. Но что такое примус хотел бы знать». Вот они, нынешние... Что такое синхрофазотрон знает ученик пятого класса, а что такое примус, спрашивает без пяти минут кандидат геологических паук. Он его ни разу в жизни не видел. Поясняю: «Примус — незаменимый агрегат для подогрева чая и варки обедов в тесных коммунальных квартирах, где «кухней» служили шикарные коридоры. В Донецке, мол, примус не привился сызначала, так как здесь господствовал уголь, а теперь — газовая плита». Он сказал: «Спасибо за исчерпывающую информацию» — и повесил трубку.

Иван Иванович глянул на телефонный коммутатор, украшавший угол кабинета по ту сторону массивного стола, и поймал себя на мысли, что ему хочется позвонить домой. Саньки, конечно, еще нет, в институте или в библиотеке — парень закончил первый вариант диссертации. Грозный академик Генералов сказал: «На докторскую годится, а для кандидатской — еще сыровато: слишком много своих мыслей и маловато чужих, которые демонстрировали бы кругозор диссертанта». И вот Саня пропадает в библиотеке, подбирает литературу, штудирует английские и немецкие журналы по геологии. Словом, дома его нет. Но Марина — Санькина тетка, выпестовавшая его, могла бы отозваться...

Иван Иванович подавил в себе неоправданное беспокойство и сказал Строкуну:

— Летел и думал: если эти литературно-библейские герои — «Козьма Прутков», «Юлиан Семенов» и «Георгий Победоносец» уволились, готовясь к грабежу, то не применили ли они схожий прием и раньше? Посмотреть, какие у нас есть нераскрытые дела за последние год-два, проверить: не совпадают ли они по срокам с очередным увольнением троицы или кого-либо из них с участка Пряникова...

— Посмотреть можно и нужно, — согласился Строкун, попыхивая сигаретой. — Новые факты, новые свидетели... Но, понимаешь, майор Орач, в чем наша с тобой ошибка: мы идем по следам, а они их ловко путают и уничтожают. Уволились с шахты — в отделе кадров даже обычных учетных карточек не осталось. Запропастились, а скорее того их изъяли. Шахта перечисляет деньги своим рабочим на сберкнижку, казалось бы, есть свидетели — работники сберкассы. Но в сберкассе счет на имя Юлиана Ивановича Семенова открывал Ярослав Гриб. Он и деньги получал по доверенности. Нам надо работать на опережение. Давай-ка проанализируем все специфические приемы, которые применяет группа Папы Юли, и попробуем предусмотреть, где он со своими субчиками может вынырнуть. Поворошим нераскрытые дела, сопоставим.

— Все с самого начала... — помрачнел еще больше Иван Иванович.

— Ваня, майор Орач, — посочувствовал ему Строкун. — В нашей службе главное — результат. А сколько ты мучился, идя к нему, это, как говорят в Донбассе, — дело третье...

Иван Иванович в тот день вернулся домой раньше обычного и половине девятого. Он любил это предвечернее время, когда солнце опускается к небосклону. До захода еще минут сорок пять — пятьдесят, можно с высоты девятого этажа полюбоваться закатом (лоджия выходит на запад). Конечно, это не степные дали Карпова Хутора и не морская бесконечность Азовского моря, которые милы и близки сердцу Ивана Ивановича. Но панорама города тоже по-своему красива. В иное время вместе с ним полюбовалась бы закатом Иришка — дочь-пятиклассница. Но сейчас она в пионерлагере, в Велико-Анадольском лесу. Это всего в нескольких километрах от родного Карпова Хутора, которого теперь уже нет: снесли за ненадобностью. Молодежь перебралась в Благодатное — главную усадьбу колхоза, в Волновую — районный центр и крупнейший железнодорожный узел, в Донецк... Старики вымерли. Какое-то время в пустующих хатенках колхоз держал цыплят. Но потом построили современную птицеферму, назвали ее колхозной птицефабрикой, а старые лачуги снесли, мелкие, тоже устаревшие, садочки выкорчевали, пустошь перепахали.

Все правильно, и вместе с тем — грустно...

Возвращается человек в свое прошлое всегда с невольной грустью.

Иван Иванович открыл дверь и... приятно удивился: на пороге кухни стоял, ожидая его, Саня.

Марина, свояченица Ивана Ивановича, старшая сестра Аннушки, вскормившая и воспитавшая Саню, называла его девичьей погибелью. Он был весь в покойную мать — хрупкую красавицу, которую в Карповом Хуторе звали за глаза «шамаханской царицей». Только в девичью хрупкость вплелась мужская удалая сила — это уже от Григория Ходана, родного отца Сани. С лица он бел и красен. Брови густые, широченные, подчеркивают крутой бугристый лоб. Глаза — смелые, большие, сочные. Волосы со стальным отливом, этакой львиной гривой почти до плеч. Иван Иванович когда-то ворчал за «хипповскую» прическу сына, но Марина, защищая своего любимца, говорила:

«Иван, ты же по натуре — старик. Ты совсем не понимаешь современную молодежь: иные времена, стало быть, иные песни и моды».

По части моды Марина специалист: она модельер по конструированию женского и мужского платья.

Саня стоял и хмурился, ожидая, когда отец снимет туфли и наденет шлепанцы. Иван Иванович уловил в его тяжеловатом «ходановском» взгляде притаенную тревогу или скрытую надежду и понял, что Саня хочет что-то сказать. (Наверно, то, ради чего искал отца, звонил полковнику Строкуну). Марина, которой хмурившийся Саня напоминал Гришку Ходана — человека ненавистного, обычно говаривала: «Улыбнись!» И он — улыбался, становясь застенчивым, добрым.

— Что-то в институте? — спросил Иван Иванович, вновь вспоминая академика Генералова и трагедию его жены.

Саня замотал головой: «Нет».

— Тебя давно не видел.

Слова приятные. Их говорил отцу двадцатисемилетний сын. В этом возрасте наши сыновья скупы на ласку и приветливость. А Саня по натуре вообще сдержан.

— Аннушка дома?

— Поехала с оказией проведать Иришку, ей какой-то сон приснился. Еще вчера.

В словах Сани по отношению к приемной матери звучала легкая ирония: «Эти женские слабости».

Иван Иванович умылся, надел пижаму и наконец почувствовал себя дома.

— Поглазеем на закат? — предложил он.

Саня, молча, последовал за отцом.

Между Иваном Ивановичем и взрослым сыном установились отношения своеобразной мужской дружбы. Посторонний, пожалуй, сказал бы, что они оба — суховаты.

И вообще им не хватает теплоты. Уезжая в очередную командировку с геологической партией, Саня ни одной строчки не напишет отцу. Все свои короткие и редкие, как снег в Сахаре летом, открыточки, он адресовал Марине. В них жила неизменная фраза: «Привет нашим. Как