переносицу, он стиснул зубы, так что желваки заходили, и вдруг напомнил прежнего себя. Парней своих погибших считает, сообразил Дан, готовясь к худшему. Но ничего не случилось, мастер замер в отдалении, напряженно кого-то поджидая.
Дан вспоминал. Он, наверное, вздрогнул, когда перед ним внезапно возник тот, кого ждал Румил и никак не чаял увидеть он сам. Вздрогнул, сморгнул, и безмерное счастье сошлось в его душе в последней схватке с непониманием, настороженностью и страшными, непрощающими подозрениями…
…Сейчас он не показался Дану ни очень высоким, ни очень худым, ни очень старым. Человек как человек, рослый, надменный, осанистый, и до почтенной старости, несмотря на седину – нет, не в гриве, просто в волосах, – еще жить и жить. Только теперь Дан понял, что всегда прежде, даже став взрослым, взирал на Маргора глазами ребенка. Прошло совсем немного времени, несколько лет, и вот, перед ним стоит совсем другой человек. Или дело в том, что совсем другой человек смотрит теперь на великого мага? – Рад тебе, Дан. У него были выверенные интонации. В меру участия, в меру величавости – и безграничная убежденность в ценности каждого своего слова. Наверное, именно так и должен звучать голос повелителя стихий и людей… Маргор между тем говорил, и Дан очень быстро понял, что говорится это все не только и не столько для его скромной персоны, сколько для приспешников, сторонников, народа, истории – словом, куда более важных слушателей. Старинный порядок Первого мира прогнил. Обожествленная императорская власть, аристократическая вольница, погрязший в собственных дрязгах Совет магов… Сколько возможностей для злоупотребления, сколько смешных и опасных пережитков! Он разъяснял и увещевал, планировал и пророчествовал, грозил и миловал, а заодно прихватывал его, Дана, краешком своего сияния. Как бы ставил на него свою пробу и тем узаконивал беглого ловчего в новом высоком качестве. Потому что – и вот тут Дан впервые в жизни усомнился, что между ушами и разумом у него не зашит злокозненный черный ящик, – потому что ему, любимому бывшему ученику, отводилась роль правой руки… Нет, не так: правой руки Величайшего Всепобедительного Мага Маргора! Себя же серьезный старец прочил в императоры. И по тому, как его слушали – все, и сбившиеся в углу опальные маги, и проштрафившиеся вояки, и Румил со своей кликой, – Дан понял: так тому и быть. А поняв и приняв, с той же невыносимой ясностью постиг еще одно. Что его самого не будет рядом с покровителем во дни трудов его и славы. Что его никогда больше не будет рядом с Маргором. Их пути расходились навсегда. Эта речь была настоящим произведением искусства. Прервать ее было все равно что грохнуть об пол музейную вазу. И Дан чувствовал себя святотатцем: – Прости. Мне пора. Он понял сразу. Многое можно было сказать про Маргора, но был он, бесспорно, проницателен. – Почему? Дан пожал плечами, сам себе удивляясь. – Почему? Не знаю. Может, из-за цвета палых листьев? Оказывается, такой может быть шерсть оборотня – цвета палых листьев. Или из-за того, – голос его налился нехорошей тяжестью, – что где-то на севере, высоко в предгорьях, все еще листают сожженную книгу души моих родителей и сестер… – Я не святой, – отчеканил будущий самодержец, сурово взирая на Дана. – И никогда не строил из себя святого. Я не обманывал тебя на этот счет, ученик. – На этот счет – да, – нерадостно усмехнулся бывший ученик и бывший ловчий. – Пусть так. И пусть я просто выдумал тебя. Но я выдумал тебя лучше, чем ты сам. – Как ты смеешь! Мальчишка, сопляк… – Уже нет. Дан упрямо сдвинул брови, до жути живо возрождая в непокорной памяти мага того неласкового, с глазами сухими, как песок, беспредельно одинокого ребенка, каким когда-то входил в его дом. – Я, знаешь, многое видел уже. Смерть мальчика, который мог бы быть моим сыном. Много других смертей. Видел растерянного бога. Видел конец ну очень могучего повелителя – точнее, его дрыгающиеся ноги, прости за неудачную шутку. И бабочек в пустом, голом дворе огромного города, и снег в самом начале осени, и… В общем, знаешь, много еще на свете всякого. А то, куда ты меня зовешь, – на это мне смотреть неинтересно. Оторопь впервые, наверное, в жизни исказила значительные черты Маргора. И тут же сменилась гневом, который шел ему куда как лучше. – Прости, – сочувственно произнес Дан. – Ты пожалеешь. – Прости.
Дан вспоминал. И воспоминания его были светлыми и ясными, и нереально чистыми, как хрупкие льдинки, и так же ранили, и потаенно и неподвижно, как под корочкой льда перед самым рассветом, стояла в глубине его сердца темная живая вода… …Она шла навстречу ему по бесконечно длинной галерее, стремительная, прямая, как маленький легкий меч. Волосы безжалостно скручены в узел, и крупные звериные уши предательски розовеют. Шла, но почему-то не приближалась, и лишь когда замешкавшийся было Мирон врезался ему в спину и потрясенно охнул, Дан понял: это правда она, а не приближается, потому что не идет, а стоит. Стоит словно бы на выходе из пульсирующего беловатого зева. Впереди многих и многих фигур – частью людских, частью звериных, а то и вовсе неопределимых, – а дальше вздыхающее студенистое нечто вытягивается в круглый коридор. И сам он, оказывается, тоже стоял. И мог только смотреть. – Мы были предупреждены, – начала объяснять она, и, конечно, как всегда, непонятно. – Мудрые и Видящие Сны узнали, что-то затевается. Что-то очень страшное. Большое зло. После того что я видела – там, у тебя, в том городе, – я была готова ко всему. И мне поверили. А когда… – Тейю, – выговорил Дан. Имя – это было все, что он мог сказать. Да, пожалуй, и все, что он хотел сейчас сказать, но Мирон подхватил трудолюбивым эхом: – Тейю, кто ты? – Умеющая Слушать, – ответила она с необъяснимым смущением. – Кого? – Мудрых, – призналась она едва слышно. – И Видящих Сны, и… – Так ты у них вроде королевы, что ли? Тейю совсем смешалась. – Нет, у нас все не так, не совсем так… Но по тому, как смотрели на нее демоны-воины, Дан понял: Мирон почувствовал точно, все-таки нечто вроде… Она торопливо продолжила, явно не желая распространяться о своем статусе: – …когда Дыра прорвала Преграду, мы вошли в нее. Чтобы драться, чтобы остановить большое зло. Чтобы не выпустить его отсюда. Дан похолодел: – Вы же не умеете драться! – Мы учимся, спаситель Умеющей Слушать, – почтительно, но без тени тепла ответил за Тейю получеловек-полуптица, что возвышался рядом с ней. – Мы очень быстро учимся.
Дан вспоминал, и льдинки таяли, обнажая черную полынью. Дан вспоминал, как они уходили, сдержанно
…Сейчас он не показался Дану ни очень высоким, ни очень худым, ни очень старым. Человек как человек, рослый, надменный, осанистый, и до почтенной старости, несмотря на седину – нет, не в гриве, просто в волосах, – еще жить и жить. Только теперь Дан понял, что всегда прежде, даже став взрослым, взирал на Маргора глазами ребенка. Прошло совсем немного времени, несколько лет, и вот, перед ним стоит совсем другой человек. Или дело в том, что совсем другой человек смотрит теперь на великого мага? – Рад тебе, Дан. У него были выверенные интонации. В меру участия, в меру величавости – и безграничная убежденность в ценности каждого своего слова. Наверное, именно так и должен звучать голос повелителя стихий и людей… Маргор между тем говорил, и Дан очень быстро понял, что говорится это все не только и не столько для его скромной персоны, сколько для приспешников, сторонников, народа, истории – словом, куда более важных слушателей. Старинный порядок Первого мира прогнил. Обожествленная императорская власть, аристократическая вольница, погрязший в собственных дрязгах Совет магов… Сколько возможностей для злоупотребления, сколько смешных и опасных пережитков! Он разъяснял и увещевал, планировал и пророчествовал, грозил и миловал, а заодно прихватывал его, Дана, краешком своего сияния. Как бы ставил на него свою пробу и тем узаконивал беглого ловчего в новом высоком качестве. Потому что – и вот тут Дан впервые в жизни усомнился, что между ушами и разумом у него не зашит злокозненный черный ящик, – потому что ему, любимому бывшему ученику, отводилась роль правой руки… Нет, не так: правой руки Величайшего Всепобедительного Мага Маргора! Себя же серьезный старец прочил в императоры. И по тому, как его слушали – все, и сбившиеся в углу опальные маги, и проштрафившиеся вояки, и Румил со своей кликой, – Дан понял: так тому и быть. А поняв и приняв, с той же невыносимой ясностью постиг еще одно. Что его самого не будет рядом с покровителем во дни трудов его и славы. Что его никогда больше не будет рядом с Маргором. Их пути расходились навсегда. Эта речь была настоящим произведением искусства. Прервать ее было все равно что грохнуть об пол музейную вазу. И Дан чувствовал себя святотатцем: – Прости. Мне пора. Он понял сразу. Многое можно было сказать про Маргора, но был он, бесспорно, проницателен. – Почему? Дан пожал плечами, сам себе удивляясь. – Почему? Не знаю. Может, из-за цвета палых листьев? Оказывается, такой может быть шерсть оборотня – цвета палых листьев. Или из-за того, – голос его налился нехорошей тяжестью, – что где-то на севере, высоко в предгорьях, все еще листают сожженную книгу души моих родителей и сестер… – Я не святой, – отчеканил будущий самодержец, сурово взирая на Дана. – И никогда не строил из себя святого. Я не обманывал тебя на этот счет, ученик. – На этот счет – да, – нерадостно усмехнулся бывший ученик и бывший ловчий. – Пусть так. И пусть я просто выдумал тебя. Но я выдумал тебя лучше, чем ты сам. – Как ты смеешь! Мальчишка, сопляк… – Уже нет. Дан упрямо сдвинул брови, до жути живо возрождая в непокорной памяти мага того неласкового, с глазами сухими, как песок, беспредельно одинокого ребенка, каким когда-то входил в его дом. – Я, знаешь, многое видел уже. Смерть мальчика, который мог бы быть моим сыном. Много других смертей. Видел растерянного бога. Видел конец ну очень могучего повелителя – точнее, его дрыгающиеся ноги, прости за неудачную шутку. И бабочек в пустом, голом дворе огромного города, и снег в самом начале осени, и… В общем, знаешь, много еще на свете всякого. А то, куда ты меня зовешь, – на это мне смотреть неинтересно. Оторопь впервые, наверное, в жизни исказила значительные черты Маргора. И тут же сменилась гневом, который шел ему куда как лучше. – Прости, – сочувственно произнес Дан. – Ты пожалеешь. – Прости.
Дан вспоминал. И воспоминания его были светлыми и ясными, и нереально чистыми, как хрупкие льдинки, и так же ранили, и потаенно и неподвижно, как под корочкой льда перед самым рассветом, стояла в глубине его сердца темная живая вода… …Она шла навстречу ему по бесконечно длинной галерее, стремительная, прямая, как маленький легкий меч. Волосы безжалостно скручены в узел, и крупные звериные уши предательски розовеют. Шла, но почему-то не приближалась, и лишь когда замешкавшийся было Мирон врезался ему в спину и потрясенно охнул, Дан понял: это правда она, а не приближается, потому что не идет, а стоит. Стоит словно бы на выходе из пульсирующего беловатого зева. Впереди многих и многих фигур – частью людских, частью звериных, а то и вовсе неопределимых, – а дальше вздыхающее студенистое нечто вытягивается в круглый коридор. И сам он, оказывается, тоже стоял. И мог только смотреть. – Мы были предупреждены, – начала объяснять она, и, конечно, как всегда, непонятно. – Мудрые и Видящие Сны узнали, что-то затевается. Что-то очень страшное. Большое зло. После того что я видела – там, у тебя, в том городе, – я была готова ко всему. И мне поверили. А когда… – Тейю, – выговорил Дан. Имя – это было все, что он мог сказать. Да, пожалуй, и все, что он хотел сейчас сказать, но Мирон подхватил трудолюбивым эхом: – Тейю, кто ты? – Умеющая Слушать, – ответила она с необъяснимым смущением. – Кого? – Мудрых, – призналась она едва слышно. – И Видящих Сны, и… – Так ты у них вроде королевы, что ли? Тейю совсем смешалась. – Нет, у нас все не так, не совсем так… Но по тому, как смотрели на нее демоны-воины, Дан понял: Мирон почувствовал точно, все-таки нечто вроде… Она торопливо продолжила, явно не желая распространяться о своем статусе: – …когда Дыра прорвала Преграду, мы вошли в нее. Чтобы драться, чтобы остановить большое зло. Чтобы не выпустить его отсюда. Дан похолодел: – Вы же не умеете драться! – Мы учимся, спаситель Умеющей Слушать, – почтительно, но без тени тепла ответил за Тейю получеловек-полуптица, что возвышался рядом с ней. – Мы очень быстро учимся.
Дан вспоминал, и льдинки таяли, обнажая черную полынью. Дан вспоминал, как они уходили, сдержанно