правом был. Но право не ждут. Обретают его.

Обретают.

Художник оглянулся панически. И будто целые судьбы висели здесь консервированные и скрытые от солнца под светом искусственным. И люди ведь жизни свои ставят. И думают, что кроме этого ничего хорошего не сделали. А оно висит здесь никому не нужное. И никто не знает. И сколько же здесь картин?

Однако последняя мысль лёгким ветром прошла с души художника. Меж мрамора прозвучал голос Казимира Малевича, и сказал он фразу свою давнюю, о том, что он есть бог, ибо в сознании его создаются миры. На голос этот художник улыбнулся по-детски.

Да так и стоял, уже не глядя ни на картину, ни в копию.

– Я могу вас спросить? – слабым голосом обратился художник к дворецкому, крикнув ему в другую залу, – Эдуард Валентинович Бибрович, хозяин ваш, часто здесь бывает?

Дворецкий выглянул из соседнего помещения, сделал жест и чинно выговорил, – любому другому я бы не отвечал, но вам…

Тут он замолк прошелся, и наклоняясь ближе произнес: «Почти никогда».

Тишина странно стукнула. Знал Музин, что в словах немцы соблюдают крайнюю точность. И если уж сказано «никогда», значит не просто так.

Но это он спросил так лишь, из любопытства.

– А кстати, – учтиво и как нельзя приятельски пропел Дворецкий, – ваше время вышло.

Музина это не расстроило, но и не обрадовало. Он молча сгреб свои пожитки, уложил треногу да вышел на улицу. Солнце ударило ему по глазам. На спокойном лице его нельзя было прочитать внутренней почвы. Что он чувствовал? Обрел ли что искал? И сможет ли удержать? Целая жизнь разворачивалась недописанным полотном. А на улице было лето. И, втянув голову в плечи, он исчез.

Конец.