Под белым орлом

I

Солнце ясного весеннего дня 1781 года взошло над лесистыми возвышенностями Сансуси^[1] и позолотило своими первыми лучами нежную, свежую зелень молодой листвы на верхушках деревьев, как и крылья исторической ветряной мельницы, возвышающейся над простым и вместе с тем величественным королевским дворцом в виде священного символа, который в государстве Гогенцоллернов означал собою во все времена право и закон, господствующие над властью повелителей.

Внизу, в долине, клубился белесоватый туман и повсюду в окрестных деревнях только что обнаруживалось там и сям пробуждение человеческого труда; лишь высоко вверху, в королевском приюте повелителя Фридриха Великого, которому удивлялся и пред которым трепетал мир, господствовала уже расторопная, но такая тихая суетливость, которая везде окружает средоточие власти и могущества.

В конюшнях шла работа; лакеи бегали взад и вперёд; ординарцы стояли наготове, чтобы сесть верхом на лошадей и везти приказы, которые из этого уединения на лесистой возвышенности, подобно электрическим искрам, приводили в движение громадную государственную машину в Берлине.

Глубочайшая тишина царила ещё в той стороне дворца, где раскинулся сад; тихо, не говоря ни слова, бродили садовники взад и вперёд, чтобы гладко уравнять тонкий песок, обрызгать водою померанцевые деревья и расставить как можно эффектнее редкие распустившиеся за ночь цветы.

Во дворце также всё было тихо вблизи королевского помещения. Пред спальней короля стоял камер-лакей, позади него много других слуг. Все держались неподвижно, навытяжку, и ни одно слово не сходило с их уст, потому что даже самое тихое дуновение превратилось бы в громкий шум в этой глубокой тишине.

Но вот стенные часы в прихожей медленно пробили четыре. В тот же момент камер-лакей вздрогнул; сильно нажав дверную ручку, на которой ещё раньше лежала его рука, он отворил дверной замок и вошёл в спальню, куда задёрнутые оконные занавесы не пропускали ещё утреннего света.

Твёрдыми шагами подошёл этот человек к камину, где ловко и проворно зажёг приготовленные дрова, так что через несколько мгновений в нём с треском вспыхнуло яркое пламя. После того он отдёрнул оконные занавесы, так что ворвавшийся дневной свет перемешался с весёлыми отблесками каминного огня, и подошёл наконец к большой кровати под балдахином; тут, вытянувшись в струнку, он воскликнул громким тоном военного доклада:

— Четыре часа. Что изволите приказать, ваше величество?

За пологом кровати раздался вздох и послышался несколько гнусавый голос короля, который с досадой сказал:

— Хорошо, Мюллер; ступай вон и приходи через полчаса обратно!

В ту же минуту маленькая левретка желтовато-серого цвета выглянула из-под одеяла короля и с рычаньем оскалила острые зубы.

— Не уйду, как угодно вашему величеству, — отрывисто и строго ответил камердинер. — Вы, ваше величество, приказали разбудить себя в четыре часа и сильно разгневаетесь, если я теперь выйду вон. Ничего не поможет! Вы, ваше величество, должны вставать, и чем быстрее примете вы это решение, тем легче будет вам его исполнить.

— Ты прав, — ответил король, приподнимаясь с подушек, — долг есть властная необходимость, которая ещё неумолимее для короля, чем для подданных. Тише, Арсиноя, тише, — сказал он, гладя голову левретки, — ведь это — Мюллер, твой добрый друг, и он исполняет свою обязанность. — Быстрым, почти юношеским движением король сел на постели, сбросил ночной колпак и протёр себе глаза. — Боже мой, — произнёс он, вздыхая, — будь я членом военного совета, я мог бы спокойно выспаться; теперь же я должен бодрствовать за других, а между тем люди так часто завидуют королю.

Камер-лакей Мюллер подал ему шёлковые чулки, высокие, не смазанные ваксою красноватые кожаные сапоги и брюки чёрного бархата.

Фридрих обулся и оделся без посторонней помощи, после чего подошёл к затопленному камину и стал с удовольствием греться у разгоревшегося огня, тогда как маленькая левретка спрыгнула с кровати и, зябко вздрагивая, легла у ног короля.

Лакей подал ему доходивший до колен халат из тяжёлой шёлковой материи синего цвета с богатой серебряной вышивкой, и король несколько минут стоял против огня, потирая руки.

Стоя таким образом, сгорбившись, с недовольной миной, он очень мало напоминал достигший огромной популярности образ великого повелителя и полководца; его жидкие седые волосы свешивались гладкими прядями с висков; на глазах ещё лежал мутный покров насильственно прерванного сна. Монарх, который твёрдою рукою управлял своим государством посредством тысячекратно разветвлявшихся нитей и к словам которого с робкой почтительностью прислушивалась вся Европа, являлся здесь лишь дряхлым старцем, который, недовольно вздыхая, нёс бремя жизни, клонившейся к закату.

Лакей распахнул окно. Нагретый солнцем, напоенный весенними ароматами воздух проник в комнату и быстро разбудил в тщедушном, почти детски-нежном теле короля никогда не угасавшую юношескую силу духа и воли. Его большие глаза широко раскрылись и как будто отражали в своих удивлённых взорах утренний свет солнца, восходившего над природой. Его поблекшие, утомлённые черты оживились; осанка сделалась эластичнее. Он приблизился на несколько шагов к окну и промолвил:

— Как слаб этот футляр человеческого духа, в который мы запрятаны во время нашего земного поприща! Насколько прекраснее и величавее его природа, которой мы, по нашему мнению, повелеваем и которая однако с каждым днём молодеет, одеваясь новой свежестью. Наш дух должен быть сильнее бренной оболочки, в которую он всегда заключён; ведь он есть дуновение Того таинственного Существа, Которое оживляет природу, Которому мы должны со временем отдать его обратно чистым и незапятнанным земным прахом. Я хочу быть достойным до конца драгоценного дара, называемого жизнью; я хочу жить, а жить значит трудиться и исполнять свою обязанность. Вот тайна вечной юности. — Он обратился к двери и воскликнул громким голосом: — сюда!

В спальню тотчас вошёл дежурный камер-гусар и подал своему государю большой запечатанный конверт с письмами, которые, судя по печатям с гербами, пришли от дворян и обыкновенно