Что за слово такое?».

На сегодня ему оставалось зайти еще к одному старику. Егор обещал Богдану помочь закатить бочки в сарай и перевернуть тяжелую чугунную ванну, которая стояла у забора.

«Паскудники, паскудники. Откуда он это слово взял? Словечко забытое, старинное какое-то, – мысли вновь и вновь возвращались к Сивкову. Егор начинал злиться на себя, на него. – Было бы из-за кого мозги ломать».

Было неприятно и гадко, что притворялся участливым и поддакивал глупостям старика. Если бы не обязанности, вряд ли бы он появился на пороге пыльной квартиры.

Сивком хвастал, и выкладывал, как скряга рубины, рецепты «правильной» жизни. При подходящем случае вдумчиво и не все сразу. Сбивая колосья в снопы, Егор для себя вывел: живет пенсионер так здорово, потому, что пуп не надрывал, довольствовался малым и соблюдал душевный покой. «Дети – сплошное беспокойство. – Вещал он. – Такая зараза, что «твой геморрой», житья не дадут ни в молодости, ни в старости. «Застругать дело нехитрое»», – и блеял противным смешком, мол, мы-то с тобой знаем, как это делается.

Под гнетом неприятных впечатлений Егор дошел до дома Богдана. Неизменным сторожем его встретил прикрученный проволокой к штакетнику ржавый почтовым ящик с облупившейся зеленой краской. Казалось уже много лет, крышка для газет не поднималась, петли прикисли, а в темной полости пауки наткали коконы.

Тоненько пискнула калитка, ступая по доскам настила, он приблизился к покосившемуся крыльцу с навесом. Как не выглядел этот дом старым и дряхлым Егору он нравился. Нравился своей самобытностью, старым рассохшимся деревом, выгоревшей на солнце краской, щелями между досок, белыми резными наличниками, почерневшим кирпичом на трубе, большой террасной рамой с частым квадратным переплетом, плотными белыми занавесками с кружевом по канту.

Егор поднялся на крыльцо и постучал в окно. Шаги хозяина он услышал не сразу. Из-за двери послышался сначала далекий бухающий стук протеза. Глухие удары по дощатому полу коротким эхом разлетались по маленьким комнатам. Послышался грохот, бряцание ведра и отборная ругань.

– Богдан! Богдан! – Егор постучал в дверь. – Ты как? Не молчи! – проговорил он в щель между дверью и косяком.

Таксист был очень грузен и любое падение, даже самое незначительное могло привести к плачевным последствиям. Егор приложил ухо к холодной доске. За дверью слышалось шорох, стук колодки, кряхтение и отборный мат.

– Богдан, открой дверь! – громко крикнул Егор и сильно стукнул кулаком в полотно так, что задребезжал засов.

– Да успокойся ты. Иду, костыляку поправить дай. Давно выкинуть пора, к чертовой матери, – кряхтел Богдан, привалившись спиной к стене и поправляя вывернувшийся вперед протез. Затем левой рукой вцепился в столешницу тумбы, правой оперся на трость. Напрягаясь так, что лицо стало бордовым, а руки задрожали, он поднялся на здоровой ноге. Подставил протез, секунду искал равновесие, затем неровным шагом добрался до засова.

– Чего случилось? – Егор распахнул дверь и быстрым взглядом окинул инвалида. Брючина на правой ноге задралась, из-под нее вместо голени и ступни виднелся деревянный протез с железной накладкой из консервной банки пробитый по краю сапожными гвоздями. Таксис стоял без тапок в одном носке и гладил ушибленный бок.

– Сам виноват. Кандебобер, уродский, о порог споткнулся… Это полено у меня дождется, на растопку пущу, – просипел Богдан. Тяжелое дыхание астматика прорывалось наружу.

– Когда тебе новый дадут? – спрашивал Егор, поднимая опрокинутое ведро.

– Кандебобер их знает. Сказали, запрос отправили. Ждите…, – придерживаясь за стену, Богдан пошел в смежную комнату, высоко задирая искалеченную ногу, выбрасывал ее вперед, словно, к колену привязана веревка.

– Сколько можно-то?

– А что я? Ну, что? Звоню, спрашиваю. Ай, забудь, кандебобер с ними, проходи на кухню.

С Богданом Егор был накоротке, словно между ними и не было разницы в тридцать четыре года. С самой первой встречи таксист объяснил, как стоит с ним обращаться и всячески сокращал дистанцию. Всю жизнь он проработал таксистом, был заварен и настоян на этой гремучей смеси. Неотесанный, грубый скабрезник, но простой в общение он нравился Егору. Он заслушивался таксистскими байками, хриплым прокуренным голосом «корсара асфальтированных рек».

– Нина давно была? – спросил Егор. Хромая на протезе, который того и гляди грозил вывернуться, таксист подошел к столу и щелкнул переключатель на чайнике.

– Была вчера, – буркнул Богдан. Ухватился большой пятерней за кожаный держатель, как в трамвае для стоячих пассажиров, привязанный к вкрученной в потолок железной петле и грузно осел на стул. Подобный подъемник находился у него и в спальни над кроватью, только вместо трамвайного держателя к потолку крепился пластиковый подлокотник от офисного кресла. Треугольное с утолщениями приспособление было больше трамвайного, и за нее можно было ухватиться двумя руками.

– Ну и как?

– Что ну и как? – на мрачной физиономии инвалида проступили морщины неудовольствия. Над головой маятником раскачивался трамвайный держатель. – Нечего ей здесь шлындаться, сопли мне подтирать. Рано еще. У нее пацан растет, пусть вона, с ним нянчится. На двух работах загибаться и еще меня, здорового лба, с ложечки цацкать. Достаточно в субботу была, полы вымыла. Хватит. И на том спасибо. Дальше я сам как-нибудь кандебобером. И хватит об этом. – Богдан зло зыркнул на Егора исподлобья.

– Богдан, она же дочь твоя. Что ты ее гоняешь?

– Егор, – инвалид поджал губы. Было видно, как ему трудно сдержать гнев. Он с упреком посмотрел на парня.

– Ладно, проехали, – Егор в примирительном жесте поднял руки. – Я тебе пенсию принес, – он расстегнул пальто и полез во внутренний карман, где хранились деньги, завернутые в квитанцию.

– Как ты умудряешься на эти копейки жить? Одних лекарств на полторы тысячи. Пока свет, газ,…чем питаешься?

– Святым духом, ёть, – невесело проговорил Богдан, – если ба не огород, сдох бы уже с нашими пенсиями. Все только языками мелят, да кричат о повышении ВВП на душу. Черта в грызло, как жили, так и живем. Ёть… протез жду полгода. Зато миллиардный кредит Венесуэлле, какой-то зачуханой Новозеландии, миллионный беларусскому братскому народу, а нам дулю и ту без масла. Я-то ладно, как-нибудь кандибобером, а вона старуха через два дома без детев, одна. Как глиста тощая ходит, по мусоркам лазает. Ай-й-й, – в сердцах протянул Богдан, – давай чашки доставай, разговеемся водичкой крашеной.

Егор встал и достал из посудного ящика две чашки. За окном хмурилась осень, накрапывал редкий противный дождик, порыв ветра гнул под