Раскольникова с его теорией вседозволенности — Ленин сам похож на героя знаменитого романа, ибо полностью принял названную теорию. Достоевский сложен, ибо сложной считает жизнь, Ленин — «гениальный примитив», для него убитая Раскольниковым старая женщина — просто отвратительная ростовщица. Чем он отличается от примитивного черносотенца с его «Бей жидов — спасай Россию»? Замена лишь одного слова: «Бей капиталистов — спасай Россию». Главный оппонент Ленина в 1917 году Г. Плеханов говорил о причинах трагических последствий для России деятельности Ленина: он все упрощает.

С. Залыгин пишет о «провозвестниках», конечно, постоянно напоминая о социальном русском опыте целого столетия и о происходящем ныне и делает вывод: «Мирный коммунизм невозможен, это доказали Маркс и Энгельс теоретически, Ленин и Сталин — практически». В ответ на возможную защиту ленинских постулатов и принципов, например, относительно «веры» (в идею, в будущее и т. д.) автор «Двух провозвестников» может ответить: «Ленин был верующий уже по одному тому, что верил в «Безверие».

Из этих заметок мы узнаем, почему писатель еще больше, чем прежде, тяготеет в последнее время к соединению эстетических и публицистических форм. Принципиально важное место в заметках: все пишут о поэтике Пушкина, но не о его мудрости; надо внимательнее проследить интеллектуальный путь от Пушкина до Достоевского; следует понять, почему Толстой оставил романы и повести и перешел к публицистике. Здесь — внутренние мотивы С. Залыгина, объясняющие жанровую и стилевую свободу во всех его последних сочинениях.

Вот повесть «Однофамильцы», написанная в том же 1995 году. Это философская вещь, по предмету обобщений и по интонации, а вместе с тем — конкретно-актуальная по проблематике. Человек, чья жизнь была полна драматическими событиями — война, плен, Воркута, — каждое из которых могло оказаться гибельным для него, теперь спокойно ожидает конца: «все это были смерти навязанные, бессмысленные и потому отвратительные, совсем не те, которых жизнь требует».

В повести сильно раздвинуты границы художественной условности. Герои — «однофамильцы», общающиеся между собой, представляют начало и конец нашего столетия. В размышлениях спокойно умирающего К. Бахметьева — еще больший исторический диапазон: от Птолемея через Коперника к нашему времени, когда возникает мысль, что и солнце тоже должно вокруг чего-то вращаться.

Одно из центральных смысловых мест в повествовании — диалог героя с теми однофамильцами, кто представлял в свое время два типа знания — научно-технический и гуманитарный. Встреча с П. Бахметьевым, физиком и биологом (умер в 1913 году) — повод для оценки роли научного знания в судьбе народа. Как бы от имени последнего главный герой повести говорит о науке: она экспериментировала над нами — предлагала коммунистический опыт, выживание от радиации (Чернобыль) и рыночную экономику. Это совсем иная сторона оценки науки, чем распространенная ныне, вроде: правительство не помогает науке, научная молодежь бежит за рубеж, следует освободить от военной службы юные дарования. В самом деле, неплохо бы науке почаще задумываться и о своей реальной роли в социальной и нравственной жизни общества и вообще культивировать критическую самооценку.

Другой «диалог» в повести с когда-то известным писателем В. Бахметьевым, восторженно говорившим о Сталине и Кагановиче и считавшим, что его поколение подарило России счастливую жизнь, впрочем, сильно подпорченную Хрущевым и «скверными» явлениями вроде джаза. Так, в повести не принимаются ни самоуверенность «физиков», ни социальная наивность «лириков».

Через год следует новая публикация С. Залыгина — «Свобода выбора», где жанровая свобода прямо декларируется автором: «роман без сюжета». Сторонники нормативной теории литературы могут недоумевать: как это — роман без сюжета? Роман ли это? Но если главным фактором, образующим подобное повествование, считается художественный характер, то перед нами — роман. Писатель Нелепин, поставленный в центр произведения, — вполне романный персонаж, который, по логике данной жанровой структуры, изменяется, развивается (движется его мысль).

Призванный, по замыслу автора, совершить суд над главными лицами русской истории двадцатого века, Нелепин начинает с исторического мартиролога этого столетия. Естественно, он призван потрясти читателя: 1904 год — русско-японская война, 1994–1996 — русско-чеченская война, а сколько еще более страшного в этом вековом кольце? Поэтому суд интеллигентского, писательского сознания над людьми, от которых зависело, быть или не быть такому мартирологу, естествен. Неясно только, быть ли писателю адвокатом или прокурором в нем: кажется, в таком колебании Нелепина видно нежелание истинной интеллигенции снимать с себя полностью вину за происшедшее.

С. Залыгин здесь романист и потому, что не обсуждает проблему только публицистически или как историк. Его интересуют вопросы: почему образованный и обаятельный правитель Николай II оказался неугоден России. Он был не хуже других властителей, но именно его расстреляли. Почему его образованность и внешняя привлекательность не помогли объединить нацию перед наступлением революции, трагической для России? Личные качества не способны помочь в защите отечества.

Это — целая национальная загадка: общество не восприимчиво к добру. С. Залыгин вспоминает своего любимого крестьянского писателя С. Семенова (любимого и Львом Толстым): он был очень добр к своим односельчанам, но мужики убили его (царя ведь тоже в конечном счете убили свои же). Для писателя это загадочное явление — повод для сожаления, и в итоге его герой отказывается судить личности: он судит власть. И тут выясняется, что все формы власти — российская и советская — были нехороши для страны.

В воображаемом диалоге Николая II со Сталиным (рождающем естественную ассоциацию с «Легендой о Великом Инквизиторе» Достоевского), где в уста советского диктатора автор, подобно своему великому предшественнику, вложил сильные аргументы против российского царя (у Достоевского — Христа). «Мы на твоих, царь, ошибках творим социализм», — говорит Сталин. И это в известной мере так. «На все Божья воля», — заявляет Николай II. Нет, «собственная воля», — возражает Сталин. В переводе на язык политической практики, здесь пассивности противопоставлена активность. Исторический же опыт показал, что социалистический инквизитор, владевший, как и его литературный прототип, «чудом, тайной и авторитетом» — действенными секретами власти, своей активностью