– Не совсем, – продолжила девушка. – Скажи, тебе от этого неприятно?
– Он не рассуждает в категориях «приятно – неприятно», – перебил ее фон Бюлов. – У него совершенно иная шкала…
– Да, – неожиданно сказал робот. – Можно сказать, мне это неприятно. Я осознаю, что разрушаюсь. Это мне неприятно. Это хочется остановить. Но я создан для того, чтобы меня разрушали. Останавливать этот процесс было бы неверным решением.
– А если бы у тебя был выбор, – спросила девушка, – ты бы прекратил это?
– Выбор? – казалось, робот обескуражен вопросом девушки. – Если бы у меня была такая возможность, я бы немедленно это прекратил. Но это нереально.
В зале было тихо. Теперь к девушке были прикованы абсолютно все взгляды, но смотрели на нее уже по-другому. С некоторой неприязнью.
– Скажите, герр оберст, – продолжила девушка, – Вы понимаете, что, фактически, пытаете разумное существо? Причем пытаете не за какую-то провинность, а исключительно из научного интереса?
– Не забывайте, уважаемая, – жестко сказал фон Бюлов, – что это существо создал я сам. Создал именно для того, чтобы, выражаясь в Ваших терминах, пытать, издеваться, причинять боль. Да, я это сознаю. Вы, моралисты – главное препятствие на пути прогресса науки, но, к счастью, мир все больше рационализируется, и ваши голоса звучат в нем слабее с каждым днем. Рациональность – вот тот краеугольный камень, на котором зиждется цивилизация, а жалость и сострадание – главные тормоза прогресса.
Вы хотите узнать, испытываю ли я моральные терзания от того, что причиняю боль Ване? Нет. Я делаю это ради прогресса, ради блага многих. Я скажу Вам больше – я лично считаю таких людей, как Йозеф Менгеле настоящими героями, подвижниками, сделавшими для науки намного больше, чем полки сопливых моралистов вроде…
Оберст замялся и смущенно отвел взгляд.
– Вроде меня? – уточнила девушка. – Я наполовину славянка. Как известно, упомянутый Вами Менгеле использовал славян в качестве подопытных. Вы и это одобряете?
Оберст взглянул девушке прямо в глаза:
– Я не стану Вам врать только потому, что Вы такая хорошенькая, – сказал он, неприятно улыбаясь. – Да, я это одобряю. Более того, я считаю, что то, что Германия проиграла ту войну – большая беда для истории. В особенности с учетом того, кому она проиграла эту войну.
– Тогда последний вопрос, – медленно сказала девушка, – почему Ваня?
– Вообще-то, полное официальное наименование этого робота – Ваня-коммунист, – ощерился фон Бюлов. – Имя придумал я лично. У русских так назывался боевой корабль, и это имя мне показалось очень удачным. В нем соединяется все наиболее ненавистное для каждого немца. Русский, да еще и коммунист, один из тех немытых орд, что сокрушили чистое, сияющее здание европейской цивилизации.
Оберст помолчал и добавил:
– Такому приятнее причинять боль. Хочу открыть Вам один секрет: скоро мы отправим Ваню в Неваду. Там будет испытан ядерный заряд для новой европейской тактической ракеты. Перед тем, как «умереть», Ваня расскажет нам, что чувствует разумное существо, подвергаясь воздействию ядерного взрыва. А потом мы создадим второго Ваню. И третьего. И сколько нам потребуется. У нас еще много интересующих нас вопросов…
Девушка промолчала, лишь красноречиво взглянула на оберста – и поспешила выйти из студии.
* * *
На подземной стоянке студии было довольно темно. Пространство освещалось лишь немногочисленными люминисцентными лампами: кризис затянулся, поставки газа из России, более плотно работающей с Индией, Китаем, Японией и Кореей, значительно снизились после того, как Евросоюз в результате «аннексии» Украины отказался принимать европейскую ветку Южного потока. Теперь приходилось экономить, и не только газ и свет, но и все остальное тоже.
Девушка-корреспондент подошла к машине, открыла сумочку и стала рыться в ней в поисках ключей. В том, что она раньше времени покинула пресс-конференцию, были и свои плюсы – может, ей и удастся выбраться из паркинга до того, как здесь станет слишком людно. После бенефиса Вани оберст должен был еще рассказать о новой европейской тактической ракете, создававшейся «в пику» российским «Искандерам» (правда, имевшую в полтора раза меньшую дальность и слишком большое число отказов), но девушке это было уже неинтересно.
От общения с фон Бюловым у нее осталось ощущение тошноты.
Все еще не находя ключи, девушка услышала, как открылись двери «колясочного лифта». Это ее удивило – в пресс-центре ОВС Евросоюза она не заметила ни одного колясочника, не было их и среди корреспондентов. Но девушка понимала, что она не могла видеть все: почему бы в числе персонала не быть инвалиду? Все учреждения Евросоюза имели квоту не только на «людей с ограниченными возможностями», но и на «альтернативно одаренных», «нетрадиционно ориентированных» и беженцев.
Она отвлеклась от поиска ключей лишь тогда, когда что-то осторожно коснулось ее бедра. Испуганно обернувшись, она увидела рядом с собой кургузую конструкцию, больше похожую на перевернутый бокал.
– Я заметил, что Вы расстроились, – сказал Ваня утробным, механическим голосом. – Не стоит так переживать. Оберст прав – мой интеллект не более чем сложная программа. Я не знаю чувств, не знаю страха, и даже боль хочу предотвратить лишь потому, что в моих алгоритмах прописано неприятие саморазрушения.
У девушки на глазах навернулись слезы:
– Ваня, мне кажется, вы лжете, – сказала она. – Вы просто хотите успокоить меня.
– Почему? – спросил робот.
– Из сострадания, – ответила девушка, осторожно смахивая непрошенную слезу тыльной стороной ладони.
– Откуда во мне взяться состраданию? – пророкотал Ваня. – Я же машина, мой разум только программа. И написал ее фон Бюлов. Я не уверен, возможно ли вообще запрограммировать сострадание, но даже если бы это было возможно, оберст не стал бы этого делать. Кажется, он даже представления не имеет о том, что это такое.
– Наверно, Вы правы, – кивнула девушка. – Но все равно, мне жаль Вас.
– Спасибо, – ответил робот. – Я достаточно развит интеллектуально, чтобы понять, насколько дорого такое отношение. Спасибо.
Он отъехал чуть назад:
– Прошу Вас, не переживайте за меня. Я с нетерпением жду полета в Неваду. Подумать только: я буду первым разумным