Глава 1.

Пылали и глаза, и свечи.

«И в раз был звон – теперь пустой хрусталь и снова полный через край»

Громкие голоса, хлопки и крики, взрывные движения – толпа. Как на сцене. И как на подмостках Горящий голос со всплесками рукописных жестикуляций палил во все уши. Читал свою новую проповедь: «Оппозиция есть стихия всякого политического устройства!”, и шаг, и пауза – тут же свист, хлопки. Продолжает: «Имеем ли мы право, как честные люди, предпринимать государственный переворот…” последовали взрывной вопль и аплодисменты каждого. Герой дня поднял гордую улыбку, откланялся.

Закрыв широкие шторы, просил быть тише – стемнело. Теперь ночь – всё тише каждый перешептывался. Здесь большинством сверкали молодые лица. Модные костюмчики, офицерские погоны. Пена и всплески вин, брызги шампанского. Здесь были все: Рылеев с его вдумчивым взором; неистовый пыл Каховского, его – “Мы готовы для цели общества убить кого угодно!”, что “С этими филантропами ничего не сделаешь; тут просто надобно резать!”; конфузливость Трубецкого и др. Яростные умы этого поколения, они возвеличивали свободу, как единственно верный смысл. Стремленье к славе, ценою жизни добиться цели! Ах, как всё это похвально; И вместе с ними можно было бы пуститься в долгие рассуждения, впуская мудрые высказывания о надобности и о смысле, осуждения и похвалы, но не стану. Мы же всё-таки заглянули сюда не за этим.

Интересует нас больше всего юноша, что оглядываясь и восхищаясь ораторами, повторял самые громкие фразы. Наблюдая, поддерживая; встречая думы их с той же пылкостью, жаром страсти за свободу, за народ, хотя и конфузливо скрывал всё в себе. Он также улыбался, но не обнимался, хотя восклицал, но не слишком, давая шум другим. Был одним целым с ними и в тоже время отдельно от них. Главное, что испытывал чувство “мы едины”.

Феликс был, кажется, незнакомым никому, точно случайно пришедшим. Личность его жила в 3 приметах: красив, молод, наивен, хотя одно было причиной другого. Думал также, что наравне с другими лицами “банкета”, что значительность его в деле может быть даже важнее, чем их. Утверждал, что друзей у него много, но за друга, жаль, его никто не считал, будто впервые слышали его имя.

***

«Умрем! Ах, как славно мы умрем»

Буф! Шагал уже не первый пушечный выстрел царского войска. Не уходящий туман. Народ бездумный, кричащий и молящийся. Широкая стена из людей батальона рушилась, под страхом смерти они бежали на хрупкий питерский лед. Феликс. И его недавняя страсть за свободу треснула и посыпалась градом рыданий. Он бежал, спотыкаясь; сел, прижавшись к коленям. Сколько он не пытался, не мог заглушить вопли на петровской страдающей площади. Уже даже не думал, а в душе вопил как отчаянный. Он сел и закрылась заколоченная металлами дверь. Бело-красный горящий от крови снег сменился на тьму кирпича, и голубоватую ночь.

Страшен был день 14 декабря 1825. Ведь на века запомнится, как горела пролитая кровь на снегу от мертвой толпы. Как склонилась борьба у ног непобедимого владыки. И как жалки теперь были лица тех, кто всё эта затеяли. Страшен был день, страшен.

Гнали теперь их под суд. Сам император сопровождал разборы. Сам их садил, сам их судил. Кого насильно выдрали из домов; кто, как наш Феликс, самолично пришёл – вина мучила, потому падали на колени…

Глава 2

Тьма? Так дайте свет!

“В тюрьмах рождается свобода!

В своих мечтах он величав!

В них живёт он год за годом!

Мыслей сотня, тысяча!”

Стоял синий свет. Крошились стены. Лопались капли таявшего снега, что расстелился на крыше. И, окруженный стаей кирпичей, искривленный муками черный силуэт застыл в одной позе. Так Феликс спал, так встречал и рассвет, и закат пролетающих дней. Он обвинял только себя в том, что, дескать, он навредил обществу и уже от его мыслей умирали люди; как будто и не было на площади никого кроме него и трупов ни в чём не повинных людей. Страдал, рыдал, точно руками вырывал слезы за каждого погибшего. Когда же смирился с участью – видел единственный путь – смерть; Что возможно будет мужеством или в высшей степени гуманизмом отдать одну жизнь за сотни других, коих никак не вернуть. Глупо.

Не заметив ни матраса, ни книжных полок, даже людей, что убирали, приносили еду – он уперся в пол остолбеневшим взглядом. Но в тоже время ум прокручивал новые домысли, размышления, копания в себя и других, хотел отыскивать последние оправдания жизни, потом опять обвинял бессмысленность и ни во что не верил, пугался, вертелся и бегал. И тут замерло всё в его голове, сейчас он задумал ушами – где-то шуршит. Ничего до того не слышал в округе, потому этот звук прямо-таки скребся в мозгах, расчесывая железной щёткой извилины. Заскрипела его шея, чтобы увидеть, что копошится; что, то существо, что так внезапно оборвало его паутину мыслей, оглушила, дало новое внимание.

Первый свет ослепил его – абсолютно белый – до максимума воспылавшее солнце. А чёрная с мизинец тень, чётко вырисовываясь, перебирала тонкими лапками, сплетая затмение. Потом затихло и остановилось. И стало оно спускаться, как будто по канату тянутся вниз. Феликс упёрто, без какого бы то ни было удивления, наблюдал за каждым движением. Вблизи теперь с кулак, раздвинувши лапы, подобрав лишь одну каплю мелкого озера и легко разгладив водой, клубок сверкающей нити, стоял паук. Осужденный Феликс руками ещё ближе подвинулся к нему, чтоб ничего не пропустить. И на него посмотрели десяток мерцающих глаз, и волосатые длинные палки-ноги медленно приблизились к его ногам.

Громкий рёв издало тело Феликса – голод. И уже на помощь потянулись чёрные лапки к своему сокамернику с сияющей радугой жемчужиной. Легонько подняв из лапок насекомого, повертел, осмотрел, подивился. Она пахла сладостями. Как положил легко на язык, так она растаяла, растеклась по крови и затуманенным чувством полного удовлетворения, экстаза ударила в голову. И показалось лучшим, потому только, что единственным, блюдом в несколько дней, этот довольно маленький, ему не по размерам шарик.

Но потом почувствовал тяжесть в конечностях; запылала кровь. земля задрожала и развалилась под ним. Спиной к неизвестному, горя, летел, встречая небывалые цвета, новые планеты, удивляясь будущему, то возвращаясь к первобытному. И, кажется, в раз застыв, расслабившись, удерживая глаз на как бензин разлитой туманности. И вновь со свистом, рассекая просторы бесконечности, потом опять, хотя легко, расстелился – лег на поверхность гладкую до абсолюта. Веки раскрылись и ничего; нет, решительно ничего – белая, белая пустота и вечная глухая тишина. Потерев глаза, раскрыл – ничего, с