госпожи Клейменовой. Тогда я нанес ему визит, сделав вид, что у меня есть доказательства его кражи «Коломенской весны». Сначала он действовал умно – попытался расположить меня к себе, сделать союзником. Но, когда понял, что это не выйдет, решил поскорее убрать меня с дороги.

– Вы ожидали, что он подкинет вам колье?!

– О, нет! Здесь я проявил наивность не меньшую, чем Аглая Афанасьевна, – грустно улыбнулся Колбовский. – Не ожидал, что он пойдет на откровенное преступление, чтобы подставить меня. Но Муравьев действовал с размахом. Тогда я заподозрил, что у этого человека за душой гораздо больше страха, чем мне казалось. А с чего бы так переживать? Скандал из-за одного-единственного украденного стихотворения не разрушил бы его жизнь.

– Ваше счастье, что Муравьев отличается непостоянством. Вас спасла месть обиженной женщины, – хмыкнул Кутилин.

– Не совсем так, – кротко сказал Колбовский. – Я, конечно, подсказал господину Ляшко обратиться к Клейменовой как к свидетельнице. Но еще раньше отправил ей письмо с графологическим анализом почерка ее жениха. Сказал, что если она сомневается в чем-то, то наука может дать подсказку.

– И она поверила? – изумленно спросил Кутилин.

– Как умная женщина, конечно, не поверила. Но взяла на заметку, – улыбнулся начальник почты. – И решила поехать в Москву, чтобы проверить мои гипотезы.

– Разве она не собиралась туда в любом случае?

– Да. Но на месяц позднее. А так она нагрянула неожиданно. И, разумеется, нашла подтверждение всему, что я предсказал, – чуть виновато признался Феликс Янович.

– Ну и ну! – Кутилин покачал головой и развел руками, признавая, что сказать ему на это нечего.

После небольшой паузы, заполненной тихим дыханием самовара, он задал новый вопрос.

– А, как вы полагает, кого все-таки видела швея – Струева или Муравьева?

– Это уже неважно, – вздохнул Колбовский. – Вероятно, все-таки Струева – когда тот приходил умолять Аглаю Афанасьевну расторгнуть помолвку. Но Павел Александрович умолчал о другом. Уходя, он видел, как к Аглае Афанасьевне пришел Муравьев. А, возможно, даже был свидетелем того, как тот убегал и прятал украденные вещи. Поэтому Струев-то с самого начала знал, кто убийца.

– И молчал?! – воскликнул пораженный Вяземцев.

– Он был готов простить своему гению все. Все, кроме отсутствия гения. И без вашего участия, боюсь, все это осталось бы моими домыслами.

Он помолчал и продолжил.

– Я очень внимательно читал переписку Аглаи Афанасьевны с Муравьевым, точнее, то, что от нее осталось. Пытался представить – что происходило между ними… И, знаете, я наблюдал, как менялся его почерк. Сначала Муравьев явно был раздражен и разгневан, и тон и буквы выдавали это. Нажим на лист усиливался, буквы сжимались, заострялись… Он разговаривал с ней словно с неразумным ребенком, убеждал в чем-то. Потом там внезапно засквозила льстивая нежность, и почерк тут же изобличил ложь – буквы начали сжиматься и уменьшаться к концу строк. Почерк, который вначале был очень разборчивым, внезапно стал терять свою четкость… Но что случилось? Что заставило его внезапно лгать и льстить ей? А потом, знаете, я поговорил со своей кухаркой. И все встало на место. Муравьев явно просил Аглаю Афанасьевну хранить какую-то его тайну. А она уже не хотела. И тогда от уговоров он перешел к более эффективному методу – обольщению. Но какая тайна могла быть у поэта? Любые похождения и проступки лишь разожгут интерес публики. Кроме одного… Тогда-то я и подумал, что кража бурляковской весны – не первый случай. Ну, и еще добавило это стихотворение про почтаря… Оно было совсем свежим. По словам Муравьева, он написала его прямо здесь, в Коломне. Но Аглая Афанасьевна уже цитировала его в переписке!

– Но как вы решили это доказать? – спросил Кутилин, которого смущало каждое упоминание о стихах.

– Я хорошо помнил всех, с кем вела переписку Аглая Афанасьевна. И начал писать им, пытаясь найти хоть какие-то концы этой истории… хоть какие-то доказательства того, в чем уже был уверен.

– И вам, наконец, повезло, – завершил Кутилин. – Какая же удача, господин Вяземцев, что вы сохранили эти стихи!

Колбовский и Вяземцев обменялись грустными взглядами.

– Не совсем так, – Вяземцев поерзал на стуле. – Увы, но я не сохранил их. Точнее, сохранил, но только в собственной памяти. Все остальное – насчет моей коллекции и этих рукописей – мы придумали вместе с Феликсом Яновичем.

– То есть, у вас не сохранилось никаких писем Рукавишниковой? – вытаращил глаза Кутилин. – Ну, господа, я никогда не сяду играть в с вами в покер!

Проводив господина Вяземцева до гостиницы, Колбовский пешком пошел домой. И впервые за последние месяцы его ум не был занят мучительными попытками найти ответы на бесчисленные вопросы.

Ночи все еще были теплые, ласковые, как прогретая вода в Москве-реке. Однако ветер уже тревожил кожу прохладными прикосновениями, напоминая, что лето идет к концу.

Голова Колбовского была непривычно пустой и легкой. А в груди теснилось странное чувство подобное узнаванию чего-то или кого-то давно забытого. Словно явление господина Вяземцева вернуло то, без чего Феликс Янович привык обходиться. В другой жизни это наверное могло бы называться отеческим утешением, или ободрением уважаемого наставника. Однако ни наставников, ни отца в реальности Феликса Яновича не было уже больше двадцати лет. И тем удивительнее было ощутить, что сам он может быть для кого-то в роли неопытного юноши, которому не помешает жизненный совет. И, что самое чудесное, этот совет, действительно, не помешал – в отличие от большинства других, которые Колбовскому приходилось выслушивать в течение жизни.

В ту ночь Феликс Янович спал крепким здоровым сном.