обе: я здесь ненадолго.

– Я ненадолго.

– Ну, садись, – говорит мама, ищет в шкафчике шкатулку с чаем.

Курносой соседки на кухне уже не было, она убежала во двор, к своему дитятке.

– У меня, – говорю, – СПИД.

– Я знаю, – отвечает мама.

Сколько же еще тебе придется вытерпеть, мамочка, сколько еще испытаний?

И потом повторила вслух:

– Сколько тебе еще придется вытерпеть, мам?

– Еще очень много, Мириам.

Наверное, она все понимала и обо всем догадывалась, только не знала, как убедиться в своих догадках, да и стоило ли.

– Как Иоиль?

– Хорошо

– Вы вместе?

Вывместе? – говорит.

И я все ей рассказала.

Рассказала, как запуталась, влюбилась в Иоиля, потеряла его тело, обрела снова, рассказала, как готова была отречься от семьи, от имени и фамилии, потому что стал он, наконец, и все к тому и шло, не братом, не ближним, но ближайшим. Как стало в секунду одну, страшную, роковую, прекрасную секунду мне трудно с ним спать в одной кровати, хотя с малых лет мы засыпали после детских наших, невинных игр на простынях и одеялах, вывернутых, перевернутых в корабли и шалашики. Как в следующую секунду стали мы единым телом, целым, потеряли свою невинность и сказочность, как обрели что-то большее, сильнейшее, как стали самыми великими из людей, когда стал он моим мужчиной, а я его женщиной. Как две наши разные души, в разных телах, кровью и слезами крепили союз, и не было тогда людей красивее нас и выше, мы луна, мы звезды и земля, как упали бездыханные, без стыда, без соли.

Как узнали мы потом, что я больна, и болен Иоиль.

Но я этого, может быть, хотела.

Я искала спасение вокруг, а после, когда узнала диагноз, в смерти. И настолько сжилась с этой мыслью, прониклась в нее, срослась, что все казалось мне правильным и гармоничным, красивым и святым: я чувствовала святость в своей болезни.

А Иоиль был земной человек, реальный, в его смерти не было святости и света, была только неприятная вязкая горечь, соленая мутная боль, исступленное непринятие, маскированное спокойствием согласия с единственным исходом. И он собирался бороться. И чем увереннее он сопротивлялся болезни, тем несчастнее и страшнее она была.

Я рассказала, каким злом нас наказали за любовь, высокую, небесную, такую, какой не было еще на свете, облепили грязью и неприятием, скрипучим песком на зубах, спермой десятков мужчин.

Я рассказала ей все и уснула.

Мама провожала меня на вокзал, с пустыми руками, они мотались по ветру из стороны в сторону, закручивались вокруг тела.

До отправки поезда еще оставалось время, я попросила сигарету у молодого человека, он стоял, развязно приобняв свою спутницу. Сунула ее в рот.

– Мириам, Иоиль уехал, – она забрала у меня сигарету и механическим движением положила ее в карман, – он так решил. Чтобы ты не видела, как он умирает.

– А я, – спрашиваю, – я разве не умираю?

Впрочем, спросила я без истерики, скорее недоумевая, я ведь твердо была уверена, что я тоже умираю. Как и он, так и я.

– Ты не умираешь, Мириам, тебе еще долго и счастливо жить. До самого последнего твоего дня, – она достала из кармана мою сигарету и сунула ее в рот.

* * *

Выдираю из обнаженного тела широкое лезвие ножа. Ведь знаю, что не стоит этого делать – комнату зальет кровью. Дом утонет в моей крови, а за ним целый квартал. От таких тяжких потерь лишусь сознания, а когда очнусь, выгляну в окно. Там мальчик поплывет на каноэ по алым рекам, по затопленным улицам и проспектам. Неужели каждый держит каноэ на балконе на случай чьего-нибудь ранения?

Выдираю, а крови нет. Внутри плоско, жутко – я просыпаюсь. И каждый раз сомневаюсь, рада ли я своему бескровию (значит, не умру, значит, я всегда буду так), или же просто пусто внутри меня и мрачно?

Так я просыпаюсь каждый день. А когда размыкаю глаза, нащупываю приоткрытый ящик тумбочки, нахожу письмо. И каждое утро читаю, потому что не знаю, чем закончится этот день.

«Моя милая Мириам, мое счастье. Я

Наклеил сухих цветов. Главное, не переживай, в дороге в почтовом катафалке с ними ничего не случится. Они уже мертвы.

Чем ближе к ночи, тем меньше хочется с кем-либо разговаривать. Хожу по коридорам, стреляю сигареты, молча.

Я работаю коллектором. Обзваниваю людей, которые по уши в долгах, благодаря компаниям, раздающим всем желающим деньги. И это ужасно глупо.

И перед тем, как заклеить конверт, я тщательно облизываю клейкую полоску. В этом уже давно нет необходимости, технический прогресс дошел до того, что можно не пускать в ход все свои слизистые, чтобы запечатать письмо. Тем не менее, позволь мне эту слабость.

А помнишь, когда мы жили вместе, мы каждый вечер выпивали по бутылке дешевого полусладкого. Стояли в магазине до 22.56 и выбирали дешевое полусладкое. Я хотел, чтобы бутылка была красивой, а ты, чтобы не отдавало спиртом: мне везло больше.

Я без тебя не пью. А ты, при случае, попробуй, загляни внутрь бутылки. Сколько ни вглядывайся, дна не увидишь.

Когда мне было девять лет, у меня на руках была жуткая сыпь – аллергия на пыль. Понимаешь теперь, почему у меня всегда так чисто в комнате?

Я перевязал себе левую руку, попытался ограничить ее функциональность, притворялся больным. Я всю жизнь так делаю: притворяюсь больным и несчастным.

Я стал тем, кем всегда хотел быть. Космонавтом, летчиком, изобретателем.

Я смотрел с вершины Олимпа на проходящих мимо людей и осуждал их. Вглядывался в их сути и снова осуждал. Я возомнил себя тем, кем никогда не был. Был тем, кем никогда себя не возомню.

И если бы я убил отца и переспал с матерью, мой грех не был бы тяжелее чем тот, что я несу на своих плечах. Тот, что я возложил на твои плечи. И я понял только теперь, что значит отождествление любви со страданием. Даже когда коснулась меня эта животворящая беда, я воспринимал эти слова как жадный до геройства в своей младенческой глупости человек. Я думал, что как русалочке мне даётся болью каждый шаг, думал, я терплю это лишь ради того, чтобы быть с тобой рядом.

И я знаю, что ты смеешься надо мной, и я пристыжен твоим смехом, я заслужил!

Я должен был тебя покинуть и, когда покинул, я узнал, о чем плачут любовники. Не о расстоянии, но о неизвестности.

Мириам! Мое счастье.

Если ты можешь, поцелуй руки нашей матери. А я молюсь за нас обоих».