Малининский район,

деревня Мартыновка,

седьмой дом.

Здравствуй, сестра, любимая,

Наконец-то мне позволили вам письмо начеркать. У нас погода совсем испортилась. Январь был холодный, снег хрустел под ногами, все на лыжах ходили, малыши на санках. С катка день и ночь было лязгание слышно, с мороза все румяные заходили. А сейчас просто словно весна наступила за месяц. Февраль, а уже всё течёт, капает отовсюду, слякоть, снег мокрый с песком под ногами, вчера даже дождило. Да то погодные условия не нашего ума, мы здесь кругом просвещению себя отдаём. Днём и по ночам, хоть и спать положено, от зачина и вплоть до окончания все книги читаем. У нас Аристарх Абрамович, то есть Абрамов сын, то и дело твердит нам : «Люблю учиться». Так, подумали, коль уж этот старый … любит учение, то и нам положено по статусу. Приходской школы юноши с жаждою особой должны впитывать учение.

Как вы с матушкой тут меня оставили, я изумился. Едва в окно выглянул, вас уж и след простыл. А сказали мне, что в уборную отошли, что вернетесь сиюминутно. Да я не сержусь, сестрёнка, уже. Хотя поначалу злился сильно, как вы меня оставили одного тут. Не подарок-молодец я был, спорить не стану, сам здесь понял, но так в заточение меня бросать – поступок мне не приятный самый. Так я сердился, сердился, хотел было со двора выбежать, вас догнать: далеко ль вы ушли? Выбежал, ворота уж гляжу предо мною. Зеленые они такие у нас тут, высокие метра четыры. Подошел я уже, а дворник выбежал на меня. Мужик огромный метра два в высоту, и в ширину подстать. Между мной и воротами стал он. И что ж поделаешь? Я рванулся напролом ему, а проснулся уже в здании, на твёрдой кровати.

Мне в нос сразу воском ударило, дымка какая-то летала под потолком. Смотрю, кружком сидят какие-то … Все в черном, как вроны или черти. То мои попутчики по судьбе оказались. Я подивился, у них всех ноги связаны веревкой на подобие восьмерки. И каждого вязь с другими, так и сидят, чудаки. Видят, я поднялся, да начали меня к себе манить: руками машут и шепчут так, давай мол к нам. Я как вголос их спросил, к ним что ль? Глазом не моргнул, весь их кружок поднялся, маленькими шажочками ко мне подбежал и вокруг братца твоего сомкнулсь. Кричать, как оказалось, в здешнем заведении не принято, – услышать мол могут, а ночью спать положено. Тогда и мне ноги повязали и прикрепили вязью той к крайнему. Вернулись мы все к лавке. Начал я этих … рассматривать.

Никто особенно не выделялся, все постриженые, в черном, трое держали свечи горящие, а в сумме пятнадцать душ связанных сидели. Сосед мой бровастый представился – Михайло Часлов, да все его Митькой звали, да и я стал, попривык уж когда. В пол глаз я свой потупил и смотрю, во ! кругом чего сидим. Ведро красного. Все прям ладонями из деревянного ведра черпают, капли не роняя, в рот доносят. Мне тем временем Митька разумел, что кричать тут не стоит, а то на крыльце ночью спать отправят. Красное раздобывают у попадьи, это всегда есть, сидеть можно, пустомелить. Потом, повезёт, позволят письмецо отправить. Вот, в руках твоих белоснежных подтверждение держишь – не врал мой брат повязанный.

А вот теперь, повествовав довольно, скажу тебе, сестрёнка, главное, зачем вообще бумагу марать в поздний час сел. Дело то было в четверг. Как всегда в вечер должны были повязанные мы сидеть, к попадье за провиантом подошла мне очередь ходить. Да из-за новизны меня, иначе говоря, по неопытности одного не пустили, а сопроводили Митькой. Светило наше в этом месяце, да и во всём сезоне поздно встаёт и рано ложится. И, к счастью нашему, не пренебрегла звезда своею привычкой – за окном потемнело. Мы ведро с черпаком прихватили да отправились в обеденную, в уроченый час где нас и дожидалась поставщица наша. Она нас приметила, открыла ключом своим ящик с продуктом и говорит мне: «Черпай», а то я сам не знаю. Так черпал, черпал, покудо не наполнилась тара, оглядываюсь, а в ту пору она с Митькой пропала куда-то. А из-за буфета, гляжу, голова торчит, не распознал поначалу, а потом понял – Борька, продавщик наш. Тут, думаю, главное не шуметь: Борька он слепой, выгнать его жалко, так поставили за прилавок счётами на слух орудовать да монеты у нас за пищу принимать, продавщиком. Оно как было поначалу: возьмёшь три калача, ему говоришь – одна баранка, он за баранку монету возьмёт, а ты с тремя калачами грешный довольный идёшь, жуёшь. Да потом Борька про те хитрости прознал и вот дальше что пошло: берёшь три калача, ему твердишь – одна баранка, а он, умён уж теперь, покидает на счётах туда-сюда да просит с тебя монет за четыре калача. Ты ему – да у меня только три, а он не верит, за пять уже требует Вот так и живём.

А прознал он о той обманке так: подумал, что, коли все по баранке взяли, так должно быть целый прилавок калачей лежит, ножки ломятся. Да себе всё добро нами совранное, что потреблённое, похотел унести. Кинулся, – а ничего нет. Вот так и живём.

Обернулся тем временем Митька, да мы пошли кругом сидеть. А как сидели, сидели, балаболили, ведро опорожняли, так оно и опустело до дна совсем. По новой меня отправили за провизией, только теперь уж не как прежде – опыт есть, да и Митька захмелевший не на лавке, но под лавкой лежит. Один пошёл. В обеденную захожу повторно за тот день, тише дверцу приоткрываю и призакрываю, вдруг, что Борька ещё на месте своём работницком. Гляжу, – никого. Одна только попадья у шкафа стоит, ключом замок отпирает. Отпёрла. Я черпалом, как и задумано, набираю ведрину доверху и к выходу уж направляюсь. А она, бестия, о платеже мне твердить в спину начала. Обернулся, а она … совратила брата твоего, шельма такая.

И теперь живу, спать спокойно не выходит, ворочаюсь с бока на бок ночами. Не разумею, как поступать, делать чтоб по совести всё. И так бы и мял боками в перине клещей, если б только намедни не пошёл с огорода путём не через нужник, как обычно заведено, а через двор, решил я так дорожку сократить. Смотрю, что делается во дворе, глаза протёр, показалось может, а нет, не показалось – хоронят кого-то. Вопросил кого, да отвечено мне было – поп помер.

Уяснил я в тот миг, как по совести заделать. Пошёл, к попадье посвататься. Накинулась на меня, дура, думал я грешным делом, бить сейчас будет, а она расцеловала. Только изъян один был. Коли на неё тень падёт, так никому дела нет, а моя персона тут во внимании. Она-то с попом, конечно, обручена была. Вот. Так я ей сказал то, мне ответ в раз же последовал, что сам он их и обручал, да сам то в могилу и унёс.

Вот сей предмет я тебе, сестрица, описал, покуда письмецо позволили начеркать. Просьбы ко тебе у меня две имеется: