Рядом, как раньше говорили «рука об руку», добывали хлеб насущный бомжи.

Они, как кроты, рыли норы или кайлили траншеи в местах залегания цветного металла в виде силовых кабелей.

Лето выдалось славное – теплое, в меру сухое, почти без дождей и потребности где-то прятаться от непогоды у этих свободных и не попадающих под налогообложение граждан не было. Не покидать месторождение они могли ещё и потому, что предприниматели, принимающие у них цветной металл и передающие его дальше по цепочке, тянущейся к Эстонии и дальше теряющейся в безбрежном Атлантическом океане, сами развозили их по местам предполагаемых залежей и периодически к ним приезжали.

Приём металла проходил с помощью напольных бытовых весов или, если «самородок» был огромным (задвижка, корпус насоса и т.д.), «на глаз». Расчёт происходил тут же. Товары первой и, наверно, единственной необходимости были представлены следующим ассортиментом: чай, «Доширак», хлеб, сигареты, спирт. Изредка и, понемногу, расплачивались с бомжами деньгами.

Бомжи были свободными людьми, которые не гнались за сверхприбылями и не изнуряли себя непосильным трудом. Хотели – копали, не хотели – не копали.

Следы вершины этой свободы я увидел как-то утром. Это было два спальных места, застеленных картонками от коробок. Между ними пепелище небольшого костерка и закопчённая консервная банка с остатками заварки.

Пирамида иерархии потребностей по Маслоу была применима к этому случаю только условно. Люди достигли вершины, пропустив все стадии. Не было стабильности, не было безопасности, не было признания общества, не было завтра – оно наступит только утром, а было только сегодня. И в этом сегодня – собеседник, костёр, чай, уютное ложе, неторопливая беседа под сигарету и звёздное небо. Они жили здесь и сейчас.

Кстати, эти двое спирт не брали.

1998

Закаты

С полянки перед домом открывался замечательный вид на посёлок, море и длинную линию побережья, километров семнадцать. Почему семнадцать? Потому, что село Пензенское находилось от нас в четырнадцати километрах и, было видно из Ильинска, а побережье тянулось дальше и только километра через три заворачивало налево. Туда же заворачивала и идущая вдоль берега пыльная грунтовая дорога.

С полянки были видны идущие по дороге машины и мотоциклы. Днём их можно было заметить по шлейфам пыли, которые каждый тянул за собой, а ночью по свету фар.

В конце июля, когда вода прогревалась градусов до 20, можно было купаться. Море пускало по своей поверхности яркие, блестящие блики. Они, как маленькие солнышки, блестели и искрились на воде. Море просто сияло и даже резало глаза.

Скатившись поближе к морю, солнце сужало своё отражение до блестящей дорожки, идущей от места предполагаемого погружения до берега. По мере опускания солнца, дорожка, из просто блестящей, превращалась, сначала в жёлтую, потом розовела и, на прощание, становилась ярко красной. А солнце, как будто устав освещать море и землю, яркими красками расцвечивало небо. Оно, даже безоблачное, становилось ярко – разнообразным. От красно – золотого на западе до темного, фиолетово-синего на востоке. Тени людей, домов, столбов, деревьев вытягивались почти бесконечно длинно. Даже моя тень, тень маленького мальчика, убегала, куда-то за огород, к кладбищу и чуть-чуть не дотягивалась до сопки.

И всё, что меня окружало, преображалось волшебным образом. Стёкла домов сияли золотыми и красными отблесками, лес, заборы и трава становились более чёткими и контрастными. Всё принимало теплый желтоватый, или даже слегка оранжевый оттенок и становилось добрым, близким и уютным.

А если на небе были облака! Солнце перекрашивало белые облака в серо – фиолетовые и помещало их в блестящие золотые рамки, а, чтобы картина не казалась удручающей, раскрашивало это серое поле алыми мазками. И постоянно меняло расцветку и форму облаков. Иногда развеивая их без следа, а, иногда, собирая к себе, чтобы укрыться ими как пуховым стёганым одеялом. Укрываясь облаками, солнце иногда подглядывало через щелочки, острыми яркими лучиками.

В какую бы сторону не нёс ветер облака, всё равно, казалось, что они идут, повинуясь не ветру, а солнцу. Такое оно было притягивающее и давало такую мощную перспективу, что сомнений даже не возникало – оно главное.

Закаты всегда выглядели неторопливыми, бесповоротными, какими-то очень опытными, знающими жизнь и умеющими ярко показать гармоничное величие, разнообразие, неповторимость и красоту природы, в отличие от долгих, а потом быстрых, но всегда однообразных восходов, которые, после восхода солнца, почти сразу же переходили в день.

Закаты были дольше, разнообразней, ярче, и ночь наступала, почти сразу, после захода солнца.

2006

О пароме и человеческих отношениях

После семидневного путешествия по бескрайним просторам нашей страны, в раскалённых до + 32⁰С вагонах, я с детьми вышел на станции Ванино. Дальше нам предстояло короткое морское путешествие на пароме. Покачивающаяся палуба, морские просторы, свежий ветер, чайки, каюта… Всё это испарилось, как только мы вошли в зал ожидания морпорта. Все сидячие места были заняты, люди сидели везде – на скамейках, чемоданах, подоконниках, батареях, корточках. А кассу закрывала устало – молчаливая толпа. Все ждали парома.

Какой-то опытный активист из свежеприбывших тут же стал записывать очередь. Я записался далеко не первым.

Узнав у толпы, что люди приехали ещё трое суток назад, я сник. Стремительный рост паники во мне, прервал вопрос сына «Папа – это надолго? Мы сегодня не уедем?» «Не беспокойся, конечно – уедем!» сказал я и, снабдив детей купленными на перроне пирожками, стал просачиваться в толпу.

Осторожно преодолевая вяло-усталое сопротивление толпы, я добрался до окна кассы.

Билеты начнут продавать, только когда подойдёт паром, количество свободных мест сообщит капитан, все ближайшие паромы заняты новобранцами, которых МО отправляет на Сахалин, можно попасть на паром, если отдать милиционеру или кассиру документы с двойной суммой – эту лавину информации я получил, прислушиваясь к ропоту толпы.

«Подходит паром!». Эта новость заставила толпу на некоторое время забыть усталость и, помня о наличии списков очереди, все же плотнее прижаться к кассе.

Тут же появился милиционер, который, делая вид, что призывает к порядку, провоцировал толпу на обратное. Толпа истерично-возмущенно выкрикивала, что-то просяще – обидное. Сулила всем работникам морпорта пережить тоже самое. Умоляла, угрожала, изредка слегка уменьшась за счёт упавших в обморок или глотающих успокоительные таблетки. А над толпой (морально) возвышался милиционер и,